Магия кельтов: судьба и смерть - Татьяна Андреевна Михайлова

Так сидели они и вдруг увидели приближающуюся к Дому женщину – с огромным ртом, темную, быструю, покрытую сажей, хромую и слепую на левый глаз. Темный дырявый плащ был на ней. Черен, словно спинка жука, был каждый сустав ее от головы до земли. Седые волосы падали ей на плечи. Прислонилась она плечом ко входу в дом и стала пророчить воинам беды и предрекать несчастья. <…> Потом покинула их Бадб… (Предания и мифы, 1991, с. 136).

Мифологический персонаж, называемый Бодб (Бадб), входит в группу женских божеств войны и смерти, образующих своего рода трио – Бодб, Морриган, Невайн. Как пишет о них М. Грин, «эти богини объединяют в себе функции разрушения, сексуальности и провидения» (Green, 1997, p. 42), причем, как можем мы добавить, последняя функция также в основном распространяется на области гибели и войны, сравним финал саги «Вторая битва при Маг Туиред», повествующей о победе богов-демиургов, племен богини Дану, над хтоническими фоморами, воплощающими силы Хаоса (своего рода ирландский космогонический миф):

Когда закончилась битва и расчистили поле сражения, Морриган, дочь Эрнмаса, возвестила о яростной схватке и славной победе величайшим вершинам Ирландии, волшебным холмам, устьям рек и могучим водам. И о том же поведала Бадб. <…> А потом предрекла она конец света и всякое зло, что случится в ту пору, каждую месть и болезнь (Предания и мифы, 1991, с. 48).

Акцентируя свой взгляд на двуликости ирландской богини судьбы и покровительницы земли (и одновременно – короля, владеющего этой землей), П. Лайсафт, как и многие ее предшественники, упускает из виду наличие в ирландской же традиции целой галереи женских образов, не имеющих «прекрасного» облика и обладающих одной ипостасью: воплощать смерть и разрушение. «Кальях» (cailleach – старуха, карга) ирландского фольклора восходит к божествам, символизирующим смерть и разрушение, возвещающим, как правило, о близкой гибели того или иного персонажа или защищающим вход в иной мир, как, например, в одной из саг, относящихся к так называемому циклу Финны Мак Кувалла – «Заколдованная пещера Кешкоррана»:

Когда Финн и Конана подошли ко входу в пещеру, то увидели они там трех старух. Жутким был их облик: на головах их уже не было волос, глаза их были красными, рты их были черными, а губы свисали на грудь, дыхание их было зловонным и поистине дышало злом, тонкие бледные шеи поддерживали их головы, руки их были непомерно длинны, а на концах пальцев выросли кривые ногти, подобные птичьим когтям, ноги их были кривыми и поросшими черными жесткими волосами (Ross, 1973, p. 160).

Этот яркий образ, как и многие другие, описанные в работе Энн Росс, наверное, должен показаться легко узнаваемым русскому читателю: это знаменитая Баба-яга, костяная нога, которая, как и германская Хель, «мертвец, <…> богиня смерти, имеет вид трупа, поскольку сама есть труп» (Пропп, 1986, с. 70). Все эти монструозные старухи, восходящие, как пишет Э. Росс, к синкретическому образу «страшной матери» кельтского язычества, уже в христианскую эпоху находят свое продолжение и «новую жизнь» в таких образах народных верований, как старухи – хозяйки гор и болот, лесные ведьмы, старухи, сидящие по ночам в ущелье вокруг котла с чудесным зельем[32], а также – «стонущая банши, преследующая отдельные семьи» (Ross, 1986, p. 162). И мы полностью с ней согласны, или хотя бы – почти полностью.

Энн Росс описывает кельтскую богиню смерти как архаическое индоевропейское божество, впадая здесь в распространенную ошибку: индоевропейское прошлое мыслится как некий временной предел, глубже которого исследователь боится проводить свою реконструкцию. Однако образ старухи, олицетворяющей одновременно брак и смерть, плодородие и разрушение, находит параллели далеко за пределами индоевропейской общности[33]. Так, например, это же божество у хантов и манси известно под именем Каталащ, которая «решает, кому и сколько жить, быть счастливым человеку или бедствовать, в какие годы жизни с ним что случится и когда человеку умирать» (смотреть об этом подробнее, а также о других аналогичных фигурах у народов Сибири в: Кузнецова, 2005). На уровне архаического ритуала отметим участие «старухи» в погребальной обрядности многих народов, на более поздних этапах воплотившейся отчасти в фигуре традиционной «плакальщицы».

Означает ли все сказанное, что образ «старухи-смерти», к которому, по нашему предположению, восходит фигура банши, может быть реконструирован на самом древнем, ностратическом уровне (или даже древнее)? И да, и нет. В универсальности данного образа мы склонны видеть не столько его древность, сколько – его вечность, что не совсем одно и то же. Говоря иными словами, фигура вестницы смерти, сама отчасти являющаяся персонификацией смерти, не «восходит» к какому-то архаическому образу, но скорее являет собой один из универсальных ментальных архетипов. И истоки его не в мифологеме двуликой богини плодородия и разрушения, а в вечной «любви-ненависти» ребенка к собственной матери. Для психологии это тоже является своего рода общим местом. «…первым ценностным объектом (для ребенка. – Прим. авт.) становится мать, и ее хорошая и плохая части объединяются уже в достаточно сложный диалектический образ, наделенный как положительными, так и отрицательными чертами. Эта амбивалентная диалектика образа матери, в сущности, сохраняется у человека на всю жизнь» (Руднев, 2005, с. 166). И даже более того, сам момент рождения ребенка, «боль и дискомфорт, переживаемые младенцем, так же, как и утрата внутриутробного состояния, воспринимаются им как нападение враждебной силы, иначе говоря, как преследование» (Кляйн, 2001, с. 288). Как несколько иначе формулировал эту же идею французский психоаналитик Жак Лакан, «огромный крокодил, в пасти у которого вы находитесь, – это и есть мать. И никто не знает, что может взбрести ему в голову в ближайшую минуту: он может просто взять и захлопнуть пасть. В этом и состоит величайшее желание матери» (биография Ж. Лакана Э. Рудинеско, рукопись).

Итак, банши – это персонифицированный образ матери-смерти, матери-земли, олицетворение страха смерти и одновременно универсального к смерти же влечения. Характерно, что в отличие от сидов, обитателей холмов (а также троллей, гномов и прочих), которые, как следует из фольклорных свидетельств, вне поля зрения наблюдателя-человека продолжают жить своей жизнью и заниматься своими делами, банши появляется только в момент смерти человека и вне этого процесса как бы в пространстве и во времени и не существует. Она живет в лоне человеческой психики, реализующей данный образ и в фигуре старухи, предрекающей беды и несчастья, и в теме олицетворенной земли, вступающей в образе прекрасной женщины в брак с королем. И поэтому, как получается, одновременно правы и не правы