Союз Сталина - Василий Васильевич Галин

Показательным стал закон 7.08.1932 о «краже или расхищении колхозной собственности», получивший известность, как «указ о пяти колосках», поскольку по нему, виновный в сборе на колхозных полях оставшихся после уборки колосков, мог быть приговорен к расстрелу или получить до 10 лет тюрьмы. В первой половине 1933 г. по этому закону было приговорено к расстрелу 2100 человек, в 1 тыс. случаев приговор был приведен в исполнение, остальным заменен разными сроками лишения свободы. Применение амнистии по этому указу было запрещено. В целом по СССР по этому закону было осуждено 103 тыс. чел. из них приговорено к высшей мере наказания 6,2 % (более 6 тыс.), а к 10 годам лишения свободы – 33 %. Из общего числа осужденных 62,4 % приходится на колхозников, 9,4 % – на работников совхозов, 5,8 % – на единоличников[593].

Настроения крестьян в 1932–1933 гг. пожалуй наиболее точно передавал в 1933 г. итальянский вице-консул в Новороссийске Л. Сиркана: «Боевые порядки все те же: сельские массы, сопротивляющиеся пассивно, но эффективно; партия и правительство, тверже, чем когда-либо, намеренные разрешить ситуацию… Крестьяне не выставляют против армии, решительной и вооруженной до зубов, какую-либо свою армию, даже в виде вооруженных банд и разбойничьих шаек, обычно сопутствующих восстаниям крепостных. Возможно, именно в этом – истинная сила крестьян, или, скажем так, причина неудач их противников. Исключительно мощному и хорошо вооруженному советскому аппарату весьма затруднительно добиться какого-то решения или победы в одной или нескольких открытых стычках: враги не собираются вместе, они рассеяны повсюду, и бесполезно искать боя или пытаться спровоцировать его, все выливается в непрерывный ряд мелких, даже ничтожных операций: несжатое поле здесь, несколько центнеров припрятанного зерна там; тут не работает один трактор, другой трактор сломан, третий, вместо того чтобы работать, куда-то уехал. Далее следует отметить, что амбары, где хранят зерно, разграблены, бухгалтерский учет по всем статьям плохо ведется или фальсифицируется, а председатели колхозов из страха или по небрежности не говорят правды в своих отчетах. И так далее и до бесконечности на этой огромной территории!.. Враг, его ведь надо искать, переходя из дома в дом, из деревни в деревню. А это все равно, что носить воду дырявым черпаком!»[594]

«Дело в том, – пояснял Сиркана, – что «после того, как кулаки довольно легко были ликвидированы, а их богатство уничтожено (это нельзя назвать экспроприацией по практическим соображениям), антагонизм [в деревне] исчез (не имея дальнейшего raison d’etre (смысла существования)), и Москва оказалась лицом к лицу с единой враждебной крестьянской массой, придерживающейся одинакового образа мыслей и доведенной до одинакового уровня нищеты… Крестьянин ничему не верит, работает так мало и плохо, как только возможно, он ворует, прячет или уничтожает плоды собственного труда, лишь бы не отдавать их»[595].

Картины голода передавали непосредственные свидетели событий: «Осенью в городе появились первые голодающие. Они неслышно садились семьями вокруг теплых асфальтовых котлов позади их законных хозяев – беспризорников – и молча смотрели в огонь. Глаза у них были одинаковые – у стариков, женщин, грудных детей. Никто не плакал… Сидели неподвижно, обреченно, пока не валились здесь же на новую асфальтовую мостовую. Их место занимали другие… С середины зимы голодающих стало прибавляться, а к весне уже будто вся Украина бросилась к Черному морю. Теперь шли не семьями, а толпами, с черными высохшими лицами, и детей с ними уже не было. Они лежали в подъездах, парадных, на лестницах, прямо на улицах, и глаза у них были открыты»[596].

По оценкам современных исследователей, количество прямых жертв голода 1932–1933 гг. составило 4 – 7 млн. человек[597]. «С точки зрения гуманности то, что произошло в нынешнем году, является жутким…», – писал советник германского посольства в Москве в 1933 г., однако в результате голода у крестьян «стимул, заключавшийся в стремлении выручить деньги, сменился стимулом, заключающимся в паническом страхе перед голодной смертью, а это обстоятельство побуждает крестьян работать по уборке урожая из последних сил… Я не разделяю этой оценки в полном масштабе, однако многое в ней является наверняка правильным»[598].

«В сознании крестьянства произошел решительный перелом, – подтверждал весной 1933 г. председатель Госкомиссии по определению урожайности В. Осинский, – Несмотря на тяжелое продовольственное положение, работают в поле несоизмеримо лучше, чем в прошлом году. Пришли к сознанию, что вольная или невольная плохая работа в колхозах приводит только к вреду для самих колхозников… подобного самовредительства в нынешнем году уже не повторят»[599].

Именно голод привел к «окончательному перелому», после которого коллективизации уже никто не сопротивлялся (Гр. 8).

Гр. 8. Количество коллективизированных крестьянских дворов, в млн. и крестьянских выступления, в тыс.[600]

К этому времени деревня, в трудовом плане, была уже практически изолирована от города. Еще с конца 1928 г., крестьяне, спасаясь от коллективизации, раскулачивания, а затем и от голода, бросились в города, правительство трактовало эту тенденцию, как «массовый исход крестьян организованный врагами советской власти, контрреволюционерами и польскими агентами с целью антиколхозной пропаганды, в частности, и против советской власти вообще»[601].

К концу 1932 г. количество таких переселенцев приблизилось к 12 млн. чел. Только в Москве и Ленинграде появилось 3,5 млн. мигрантов[602]. Число «имеющих права» на продуктовую карточку с начала 1930 до конца 1932 гг. увеличилось с 26 до 40 млн. чел. Миграция превращала заводы в огромные становища кочевников. В донесениях властей указывалось, что «новоприбывшие из деревни могут вызвать негативные явления и развалить производство обилием прогульщиков, упадком рабочей дисциплины, хулиганством, увеличением брака, развитием преступности и алкоголизмом»[603]. И действительно в городах «произошел всплеск уголовной преступности: убийств, разбоев, грабежей и злостного хулиганства»[604].

И 27.12.1932 в СССР была введена паспортная система, в целях ограничения исхода крестьянства из деревень, «ликвидации социального паразитизма» и остановки «проникновения кулаков в города».

Введение паспортов в России было не новостью. Еще Петр I в связи с резким увеличением налогового бремени на крестьян в 1724 г. ввел паспортную систему, лишившую возможность их свободного передвижения, без разрешения помещика. При этом крестьяне фактически теряли право искать у государства защиты от притеснений последнего.

Точно так же во времена Николая II «…новый закон о взыскании податей….прошел, но в него были внесены некоторые компромиссы, внесшие специфические черты в отношения к крестьянам, как к лицам, которых нужно третировать особым порядком», в основе его, отмечал С. Витте, лежал «Закон о паспортах, связывающий крестьянство по рукам и ногам…»[605]

Городская прописка определяла преимущества городского жителя: наличие продуктовой карточки, социального страхования, права на жилье. Города