Моя Африка - Юрий Маркович Нагибин

Затем, навьючив верблюдов, отправляются на базар, где сбывают за бесценок сухое топливо пустыни. На вырученные гроши покупают спички, соль, муку, чай. Их одежда — грязная ветошь, их дома — изодранные шатры.

Куда зажиточнее бедуины полуоседлые, занимающиеся разведением овец и коз. Они довольно длительное время живут на одном месте — пока не оскудеют пастбища, заводят огороды, сажают кукурузу и для охраны ставят чучела, напоминающие скульптуры абстракционистов. Жизнь творит порой странные чудеса. Мы ехали мимо такого временного пристанища бедуинов, сухо шелестела кукуруза с обобранными початками, — помахивало рукавами драной джеллабы чучело, шевелились кошмы шатров, и вдруг невесть откуда возникла женщина: статная, гибкая, с модной прической, в туфлях на шпильках и европейском платье, открывавшем шею и смуглые легкие руки, радостная, с огромной улыбкой, обращенной к дымчатому от зноя небу, она побрела куда-то в пустоту, осторожно ставя свои точеные ножки на острых каблуках.

Я спросил нашего спутника Абу-Бекра, что означает это явление. Он ответил кратко:

— Женщина.

Я уже и прежде заметил у него манеру определять окружающее простейшими, изначальными понятиями. Летит ярко-красная с кобальтовой головой птица. Я взволнованно спрашиваю:

— Что это, Абу-Бекр?

— Птица, — отвечает он важно.

— Какая птица?

Он смотрит недоуменно:

— Птица.

Странный куст, словно растрепанный бурей, возникает обочь дороги.

— Что это, Абу-Бекр?

— Растение.

Может быть, он по-своему прав. Мы так замучили мир названиями, что он утратил свое единство, свой общий, главный смысл и образ. Абу-Бекр возвращает миру его первозданную значительность. В самом деле, разве так важно, кто это: жена, дочь или невеста бедуина? Пошла она за водой, за хворостом или за вяленой козлятиной?

Важно вот что: пустыня, небо, прекрасная женщина…

В Суакин мы прибыли в час зноя, промчались по пустынной улице пригорода и оказались среди высоких красивых усопших зданий. Сохранились броские, гордые вывески торговых компаний, банков, отелей, магазинов, в разломах стен видны просторные, комфортабельные квартиры. Улицы расчищены от обломков, похоже, разметены, но это — прибранность покойника. На другом конце города, на острие мыса, вздымается над водой громадный полувосставший из руин отель. Справа открывается море, впереди безумно сверкает лагуна, испятнанная парусами рыбарей, а слева чуть ли не до самых синих гор разворачиваются солончаки — серая равнина с фольговыми намывами соли. В отеле нас ждало питье и накрытый стол: блюда с жареной печенкой, почками, бараниной, салатами, консервированный ананас и вкусный пресный хлеб.

Но мне не пилось, не елось. Разрушенный город странно и мучительно связался с моей судьбой, с моим внезапным одиночеством; что-то неестественное, незакономерное было в его гибели посреди цивилизации. Ну, заросла бухта кораллами, но ведь от них не так уж сложно избавиться с помощью взрывчатки. Казалось, некая иная, не поддающаяся расшифровке мистическая причина изгнала отсюда жизнь. Быть может, и людей губит неспособность разобраться, найти истинную причину разлада, какое-то отсутствие веры, — вот, слово найдено: отсутствие веры погубило Суакин. Веры в то, что город может жить, не будучи главным и единственным портом Судана. Отсутствие веры породило сперва апатию, затем слабость и страх, а страх погнал людей прочь из насиженного места, из отчего дома, город был предан.

Так думал я, стоя на высокой террасе отеля, над ярко блещущей синей водой, менявшей свой цвет вдали, за косицами, на изумрудный. Парили альбатросы и чайки, выписывали быстрые круги голуби, живущие под стрехой гостиничной крыши, коршуны высматривали верхоплавок, повиснув на широких недвижных крыльях, замерли в сухих камышах на одной ноге, вытянув тонкие шеи, белые цапли, и я чувствовал, что люблю Африку, люблю Суакин и хочу, чтобы он жил опять, потому что и на себя не признаю права смерти, я еще способен к радости и жизни, но чего-то во мне недостает, быть может той же веры…

На террасу веселой гурьбой ввалились мои спутники с чашечками душистого кофе в руках.

Мне стало грустно от вторжения шумной и смешливой жизни в мою тишину. Я спустился с террасы на раскаленную улицу. Напротив находилась почти разрушенная мечеть, и оттуда возник тот, кого я бессознательно ждал. Скелетно-худой, орехово-темный, изморщиненный, будто выветренный сухими ветрами пустыни, древний, но сохранивший резкую подвижность старик в грязной лохмотной джеллабе и такой же чалмушке вынес из мечети дивную, прозрачно-розовую раковину, растворившую в своем фарфоровом теле солнечный луч, раковину, слышно шумящую прибоями минувших лет, десятилетий, веков, даже когда ее держишь на расстоянии. Он вручил мне эту раковину и наотрез отказался от денег.

— Я хочу, чтобы вы добром помнили Суакин и любили его, — сказал он по-английски. — Хотите, я дам вам еще раковину, у меня есть… там, — он кивнул на брешь, возникшую на месте обвалившегося входа в мечеть.

Я шагнул было следом за ним, но он живо обернулся и закричал, указывая на мои ноги:

— Обувь!.. Обувь!..

— Я думал, мечеть не действует, — смущенно пробормотал я, сбрасывая сандалеты.

— Всякая мечеть действует, пока есть хоть один верующий, — убежденно сказал старик. — Я здешний муэдзин…

Он был не только муэдзином, но и старожилом, патриотом, гидом, хранителем мертвого города. Он любил Суакин, город предков, и не ушел отсюда с последними беженцами. Было время, когда здесь не оставалось живой души, кроме этого старика и его семьи. Но и тогда неукоснительно подымался он в положенные часы на шаткий минарет и оглашал тишину своим высоким голосом. Они жили впроголодь от скудного улова рыбы, они с болью наблюдали, как разрушается город, становясь могилой самому себе, но верили, что это еще не конец. Первыми на развалинах появились туристы, и старик стал их проводником-экскурсоводом; вскоре отстроился отель, к окраинам Суакина приблудились какие-то люди, поставили шатры, заменив их потом хижинами, а дальше — это открылось нам, когда мы покидали Суакин, — за границей руин выстроилось новое селение: бедное, грязноватое, с лавчонками и кофейнями, с базарчиком, с домовитыми хозяйками, носящими на голове тяжелые лотки с провизией, с голопузыми детьми, томными девушками, с разной живностью — осликами, собаками, кошками, с развалюшными грузовиками — и стало быстро набирать рост. Старик муэдзин не считает новоявленный поселок частью Суакина, но он видит в нем залог оживления мертвого города. Недаром же приезжали из Хартума специалисты и обследовали дно бухты, чтобы сделать ее вновь доступной для судов. Старик уверен, что доживет до дней нового Суакина.

Он водил меня среди развалин, среди домов, напоминающих пустые соты, и домов почти целых, требующих лишь ремонта, рассказывал мне о Суакине, и пустые улицы оживали, наполнялись шумной, разноязыкой толпой, в людском потоке мелькали жирные левантийские купцы и поджарые, продубленные солнцем и ветром морские разбойники,