Бумажный Вертов / Целлулоидный Маяковский - Александр Алексеевич Пронин

«советским» поэтом еще в перестройку и, сохранив за собой всю свою революционность, вернул славу оригинального и редкого по глубине искренности лирика, замалчиваемую десятилетиями, и воспринимается сегодня как великий русский поэт ХХ века с трагической судьбой.

Метод двойной экспозиции, применяемый в фотографии и кинематографе, позволяет создать изображение, являющееся «дополненной реальностью». Подобную задачу следует поставить перед собой и в нашем случае, говоря о Маяковском и Вертове как о современниках, продолжающих творческий диалог до сих пор.

Глава 1. Маяковский и Вертов: рифмы и ритмы

Травма-пункты судьбы[243]

Владимир Маяковский и Давид Кауфман почти ровесники и совсем не земляки – всего два с половиной года и целых две тысячи километров разницы в точках отсчета: 17 июля 1893 года (Багдади под Кутаиси) и 2 января 1896 года (Белосток под Гродно) соответственно. Однако если географически они в итоге сошлись в пространстве двух столиц, то протяженность жизненного пути и причины его завершения отличаются кардинально: Маяковский всего лишь «стал староват» и в 37 лет покончил с собой, Вертов же прожил дольше на целое двадцатилетие и умер от рака пожилым человеком, в 58. В координатах времени и места траектории двух этих по-разному жизненных маршрутов наиболее очевидно совпадают в отрезках столичной жизни: Петроград Российской империи 1914–1917 годов и Москва 1917–1930 годов в стране Советов (заграничные отлучки не в счет). Разумеется, не все эти шестнадцать лет Маяковский и Вертов жили по соседству (они и знакомы-то лично были меньше десяти лет), но в масштабах человеческой жизни именно этот фрагмент бытия и есть их общее пространство-время.

Впрочем, объединяет судьбы наших героев и провинциальное происхождение, детство, проведенное на задворках Российской империи. Уездный Белосток, конечно, не деревня Багдади, где рос Володя Маяковский, но вполне на уровне Кутаиси, где тот начал свое гимназическое образование. Видя Кауфман учился не в гимназии, а в городском реальном училище[244], однако благодаря отцовским книгам знаниями обладал достаточно обширными. Конечно, стартовые возможности тринадцатилетнего Маяковского оказались, несмотря на трудности материального характера, выше из‐за переезда семьи в Москву, где позже он смог обучаться живописи. И все же реалист Кауфман в итоге даже обошел гимназиста Маяковского: в университетах поучился, на музыкальных инструментах играл, иностранные языки знал. При этом оба так и не закончили свое образование по причинам как объективным, так и субъективным.

Разумеется, и Вертов, и Маяковский, будучи выходцами из небогатых, но «приличных» семей (Кауфманы побогаче, Маяковские – из дворян) с окраин, оставались провинциалами. «Провинциализм Вертова, – отмечает В. Листов, – особый, ни на что не похожий. Житель Витебска Марк Шагал навсегда остается поэтом родины, внимательным и тонким художником замкнутой среды, где торжествуют лучшие чувства отдельного человека. Уроженец Белостока, этого маленького Вавилона западных губерний, старается увидеть мир иначе. Отдельного счастья для отдельного человека ему мало ‹…›»[245]. Называя это свойство вертовского провинциализма «максимализмом изолята», исследователь не поясняет, от чего же был изолированным Давид Кауфман, уточняя при этом, что Маяковский «в этом не замечен». Очевидно, речь идет не просто об изолированной от большого мира «местечковости» (Шагал был не менее местечковым евреем, но не «изолятом»), а, рискну предположить, о той местечковости, которая не желает быть таковой и осознает в себе такое желание. Отсюда, вероятно, и замена еврейских имен сыновей русскими, предпринятая отцом, Абелем Кауфманом, и неистребимая вера самого Вертова в то, что где-то «там, за горами, солнечный край непочатый» (II, 37), населенный новыми людьми без национально-этнических и прочих различий.

Владимир Маяковский был тоже провинциален, но иначе – его максимализм (а это коренное свойство провинциала) вырастал из изоляции бедностью: из страстного желания преодолеть ограничения материального мира родился «слов мот и транжир». Стремление властвовать собой, возвысить себя над обыденностью – вот категорический императив Маяковского, сформированный, уверен, еще в кутаисские гимназические годы. С ним он приехал в Москву, с ним и товарищами по объединению футуристов «Гилея» отправился воевать со старым искусством в притягивающий амбиции и таланты Петербург, где, кстати, мог впервые пересечься с Вертовым в 1914–1915 годах.

Хорошо читаемой биографической рифмой, определившей многое в жизни наших героев, является и тот факт, что в достаточно раннем возрасте оба были серьезно травмированы: Володя Маяковский – смертью отца в 1906 году и затем, в 1909–1910 годах, одиночкой в Бутырке (11 месяцев); Видя Кауфман – погромом в Белостоке, когда ему было десять, и перечеркнувшей прежнюю жизнь мировой войной.

Илл. 32. Семья Маяковских. г. Кутаис. 1905 г.

О своей семейной трагедии Маяковский в автобиографии «Я сам» пишет скупо: «Умер отец. Уколол палец (сшивал бумаги). Заражение крови. С тех пор терпеть не могу булавок. Благополучие кончилось» (I, 14)[246]. Его сестра Людмила оценивает это событие более эмоционально: «Смерть отца на всю жизнь осталась неизгладимой. Все изменилось»[247]. Несомненно, для тринадцатилетнего подростка, едва начинающего мыслить и жить самостоятельно, это была серьезнейшая утрата, жить с которой он привыкал в дороге: «Двинулись в Москву. Зачем? Даже знакомых не было». Скудную, полную напряжения физического и, конечно, эмоционального жизнь по прибытии в белокаменную Маяковский вспоминал сухо и неохотно: «С едами плохо. Пенсия – 10 рублей в месяц. Я и две сестры учимся. Маме пришлось давать комнаты и обеды. ‹…› Денег в семье нет. Пришлось выжигать и рисовать. Особенно запомнились пасхальные яйца. Круглые, вертятся и скрипят, как двери. Яйца продавал в кустарный магазин на Неглинной. Штука 10–15 копеек. С тех пор бесконечно ненавижу Бемов, русский стиль и кустарщину» (I, 15). И хотя нельзя переоценивать последствия всякой подростковой травмы для формирования личности и судьбы творческого человека, в случае с Маяковским ее нельзя и недооценивать.

Что касается «11 бутырских месяцев», которые сам Маяковский определял формулой «важнейшее для меня время», то и они, вопреки его бесстрашной юношеской позе, были серьезной травмой: лишение свободы априори – акт насилия, и каким бы героем ни считал себя оказавшийся в 16–17 лет за решеткой, насильственная изоляция – это серьезное испытание для психики. «Пребывание в местах лишения свободы не может не отразиться на психическом состоянии человека. Это связано с вынужденной ломкой сложившегося перед осуждением жизненного стереотипа, резким для большинства осужденных ухудшением бытовых условий, прерыванием или снижением качества эмоционально значимых социальных связей, наложением на помещенного в места изоляции от общества дополнительных, ранее не свойственных обязанностей»[248]. Все это неизбежно порождает поиск зон свободы, виртуальной неуязвимости себя как сущности. Для юных правонарушителей такими островками безопасности может стать «воровская» мораль