Семейная драма XVIII столетия. Дело Александры Воейковой - Александр Борисович Каменский

весьма удобно было тогда чрез то так и зделать. Слугу, котораго взял он под стражу, и, привезя в дом наш нарочно в такое время, когда меня дома не было, и вместо наказания дал ему под видом побега сам к тому укрывательству свободной случай, и про письма сказал, что оное якобы было неважнаго содержания, то он тогда же дворецкому то и возвратил, и как де он бежал, то и письмо с собою то унес.

А оне, муж мой и Несвицкая, чрез то избавились от того явнаго моего им изобличения, и сокрывши то письмо, состоящие на смерть мою, и зделалися яко уже оправдавшимися. И меня за то, что сие их злодеяние зделалося всему обществу знаемым и я противу воли их осталася живою, наказали оне после того уже больше еще смерти моей меня сим самым моим мучением, что он, муж мой, в то же самое время, оказав явною свою ко мне ненависть, и вовсе меня бросил в самобедственнейшее состояние и в крайнею бедность, что я, будучи от побоев его больною, скитаяся, не имею ни пристанища, ни пропитания, где бы спокойно могла остаток горесной жизни моей провесть, отнявши и ограбевши сильно у меня все имение, что я имела, сребро и бралианты, и детей всех для мучения моего у меня по ея же приказу буянством своим нагло и сильно увозом выкрал и разлучил меня с ними. А паче потому, что люди при [мне] все до единаго его собственныя обоих полов. И потому оне иныя не хотели, а другия не смели мне о том сказать и меня в том остеречь, чтоб дети мои осталися при мне, как не только в сие время я и дети наши страждем от нее, Несвицкой, но и в доме нашем от сей растройки зделался великой беспорядок, которой и до сей поры в одной мере продолжается: к людем нашим жестокая тирания, один другова из выслуги у него не винно ему обносят, бутто б они моей стороны. И он всему тому верит и без милосердия их сечет и мучит разным наказанием. И все бы оное деяние его давно я доказала, если б только допущена была до суда законнаго. Но как происками оной Несвицкой все почти запрошены ко утеснению моему, то и не допущают меня ко оному доказательству.

В Москве публично ближайшей его свойственник, двоюродной его сестры муж сенатской обер-прокурор, а градоночальнику родной племянник князь Гаврила Петрович Гагарин, полицемейстер Годень. И как они оба там могущественныя люди силою своей, то где же может справедливость моя против прозьбы их постоять в своей силе? И одно слово Гагарина всю правость мою испровергает в прах и пепел, когда и московской главнокомандующий по предписанной ему в должности в высочайшем Учреждении о губерниях 84 статьи от покровительства и правосудия мне своего отказал при всей отличной уже добродетели той, каков есть самым делом справедлив Петр Дмитриевич. И тою добродетелью Гагарин поколебал к немилостивому мне от него в том отказу к правосудию моему. Хто же к нижних уже местах их прозьбу с моей, бедствующей женщины, прозьбою поравняет? Как уже ясно и потому доказать могу, что тремя Сената в 2-го департамента указами повелено московского полицемейстера Годеня губернскому московскому правлению наистрожайше изследовать в том, что он преступил явно закон и должность свою – дворецкаго мужа моего упустил и письмо, столь важной документ, не объявя ни мне, истице, ни главнокомандующему, и во узаконенном месте его не сохранил, а отдал самоизвольно тому преступнику, котораго было повелено от гланокомандующаго наказать. Но при всем том повеление трех сенатских указов не слушают и не исполняют как губернское правление, так и господин резанской правящей должность генерала-губернатора, суда законнаго мне с мужем моим не дал и дело опять на расмотрение представил в Сенат на то самое, чтоб те указы изпровергнуть, что самое Сенат по прозьбе их, покровителей и заступников, зделал. Мудрено ль же Несвицкой с такими могущеми патронами делать сие дело так, как только она хочит, где весьма много число могущих людей сильное старание об них имеют и меня, бедствующею, и безгласно совсем для оправдания их утеснили, обнесли, обругали и везде, где лишь хочю найтить себе я отраду, там выйдет по проискам их обида, презрение, утеснение и гонение такое горше прежняго, как то самое от Гудовича по делу моему вышло.

В Сенат представление столь несправедливо, обидно и тягостно, что лутче б живою не быть на свете, нежели безвинно человеку за имение свое страдать, которое так нагло под сим покровительством, что суда мне не дают, ею, Несвицкою, у нас отнето и ограблено коварством и обманом по слабостям и по простоте мужа моего. Да и кроме имения я и дети мои ею в такое злое несчастие тяшкими обидами от нее приведены. Но при всем том происками ея нигде помощи и суда во всем том не найду, а она между тем свободно еще больше мучит и губит детей моих, а имение и достальное к себе обирает и в конец детей моих разоряет. А потому уже теперь не я с ними сие дело произвожу, а сущея кровь моя и плачевной стон несчастных детей моих к тому меня принуждает, чтоб, преклоня колена, главу и дух мой, утруждать слезным прошением моим ВАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО, как на те места, где я сего правосудия просила, но не дали мне онаго с ними, а равно и на него, распутнаго мужа моего, и на сию коварною и незазорною наложницу его, которая таковыми ея деяниями не есть его любовница, а сущая именно его грабительница и всему дому и состоянию нашему разорительница. Почему оное ея с мужем моим явное прелюбодеяние при таковых от ней мучениях наших последнею уже обидою себе поставляю. И иск мой почти теперь не в прелюбодействе уже их состоит, а сие я только показываю так, как бы только начальное притчиною бед наших и растроенеи жизни нашей. А прозьба моя происходит в тяшких моих от них обидах и в мотовстве для ней имения нашего, как я имею с ним общих шестерых детей, которых она онаго имения лишает, да самих их за то самое погубила, да и со мною так немилосердо поступила, приведя побоями и жестокостию меня в болезни и выгнала скитаться в самою крайность. Но всего того тягоснея – разлучили меня с ними, детьми моими, что несноснея всех моих злополучий, а