Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

Я увидел дыру в его запястье, и в эту дыру я мог разглядывать его сухожилия и свои штаны цвета хаки. Я поискал глазами кровь, но крови не было.

– Что это? – слабо сказал я. В ответ Очагов повернулся ко мне задом.

– Это, – сказал он, согнувшись, спустив штаны и задрал к голове свою майку, – это она! Она… – и, переступив, приблизил ко мне свои оголенные ягодицы. Я вскочил и вгляделся в них, потому что такого мне видеть еще не приходилось.

От поясницы через левую ягодицу протянулись глубокие параллельные раны шириной в полтора сантиметра, длиной до пятнадцати сантиметров и неведомой глубины. Края их лохматились рваным обескровленным мясом, но кровь не текла. И эти раны почему-то были просто забиты мусором. И хотя это были первые в моей практике большие раны и первый раненый, я стал говорить подряд, а меня стали слушаться:

– Штаны больше не натягивай, а если можешь, лучше сними. Миша, быстро ведро воды ставь на плиту. Коля, марганцовки и спринцовку из лошадиной аптечки. Нашу аптечку сюда. Кровать придвиньте к окошку…

«Она», это, понятное дело, была медведица.

Я прочел рассказ несколько раз, и когда Шеймович пришел ко мне в отдел, исподволь, но долго изучал его лицо, уже довольно знакомое.

– Валерий Соломонович, это все правда?

– Ну да, – недовольно и немного раздраженно буркнул он. – А что?

– Да нет, – сказал я. – Просто такие детали…

– Деталей было много, – глубоко вздохнул он.

* * *

Мне не удалось напечатать «Очагова» в журнале «Огонек». Не помню, честно говоря, в чем было дело. Шеймович пришел ко мне в тот момент (в девяносто седьмом или девяносто восьмом году), когда я уже перестал заведовать отделом литературы.

…О, если бы Валерий Соломонович пришел ко мне на три, на четыре года раньше!

Я бы напечатал и «Очагов», и какие-то другие его рассказы. Обязательно бы напечатал. Возможно, это как-то повлияло бы на его судьбу.

Конечно, я пытался и в этой ситуации что-то сделать – но то ли рассказ кому-то не «зашел», как сейчас говорят, то ли были еще какие-то обстоятельства, но публикации «Очагова» не суждено было случиться.

Накануне нового, 1998 года Шеймович принес в редакцию несколько листков машинописи (компьютером он еще не пользовался) – с названием, которое звучало примерно так: «Приготовление рыбы-фиш в Москве в новогоднюю ночь 1952 года». Найти его сейчас в книжках Шеймовича, которые хранятся у меня дома, я почему-то не смог.

Рассказ был чудесный.

В нем был описан «щуплый еврейский мальчик», который бредет в гости к своей тете где-то в районе улицы Герцена, рядом с консерваторией. Долго петляет по заснеженным сложным дворам, проходя мимо разнообразных каморок и сараев, дровяных складов и старых доходных домов с когда-то шикарными подъездами. Наконец, уже в полуобморочном состоянии от мороза и холода, он находит нужную дверь, он счастлив, что тут светло, тепло, он невольно засыпает, задремывает с мороза, а тетя еще только готовит это чудесное еврейское блюдо, горячую рыбу-фиш, с морковью и свеклой. Запах мучает героя, но он мужественно ждет и, налив себе первую рюмку водки, выпивает ее вместе с тетей. Тут у него уже совсем кружится голова, он чуть не валится со стула, но видит это огромное блюдо и… И…

Наступает счастье.

Конечно, Шеймовичу всегда не хватало ощущения дистанции между автором и героем, это очень важная вещь, он всегда чувствовал ее не совсем твердо, не совсем уверенно, но, может быть, здесь, в рассказе это было и хорошо – тот «щуплый еврейский мальчик», как он себя называет, помог мне вдруг взглянуть на Валерия Соломоновича совсем другими глазами.

Вдруг я ясно понял, кто он такой.

Да, это был московский юноша из обычной еврейской семьи, хорошо помнивший и войну, и голод, поступивший в технический институт и потом – в геологической партии – столкнувшийся с тем, что называлось «советская жизнь».

А это была такая странная жизнь, состоявшая из очень разных элементов. В одном из своих геологических рассказов – он по сюжету каким-то образом связан с выпеканием хлеба – Шеймович говорит о том, что вообще-то в «большой» (или «настоящей») геологической партии должны были быть люди самых разных специальностей – конюхи, например, которые отвечают за вьючных лошадей, повара, хлебопеки, которые отвечают за выпечку хлеба, радист, разнорабочие, техники и еще масса людей с разными специальностями, я уж не знаю, кто еще. Но бывает и так, что начальник небольшой партии сам отвечает за все.

Он сам учится работать с рацией (и вот он идет и выбирает старую рацию, берет уроки морзянки, осваивает ее), он сам проводит медицинскую операцию по сшиванию человеческого тела, как мы видим в «Очагове», он сам должен уметь стрелять в медведя в случае чего, он отвечает за пищевой рацион, он сам учится выпекать хлеб, он сам решает, отправлять или нет больную лошадь на «большую землю» на вертолете (то есть подвешенной к вертолету), и это не говоря уже о том, что он прокладывает в тайге маршрут, читает карты, а главное – на нем вся ответственность за поиск полезных ископаемых, за все эти «рудные камни», за научные образцы и длинные отчеты, он, по сути дела, ученый-практик, он должен видеть и понимать все эти «пласты и разрезы», не только понимать, но и чувствовать все это – природу, землю, «залегания», грунты и почвы.

Когда-то в юности мне казалось, что такой человек – по сути дела, настоящий жюль-верновский или джек-лондоновский герой, мужчина с обветренным лицом, пронзительным взглядом, косая сажень в плечах и так далее.

Читая эти рассказы, я вдруг понял – нет, начальником такой партии мог стать именно Шеймович. То есть человек, обладавший, главным образом, здравым смыслом, знаниями и интеллектом, а главное – ответственностью и моральным законом внутри себя.

На всех участках, где судьба советской власти решалась в самом что ни на есть простом, суровом смысле, то есть там, где нужны были порядок и система, – она находила именно такой типаж. Типаж очень скромного и вместе с тем невероятно сильного – сильного именно своим «моральным законом» – мальчика.

Я такой тип человека знал по своему отцу. Отец был инженером, а потом директором текстильной фабрики, тоже «щуплый еврейский мальчик» из послевоенной Москвы, он руководил тысячами людей, огромными производственными мощностями, просто в силу тех качеств, которые я описал выше.

Даже будучи еще маленьким, я всегда это понимал. Моя мама говорила, и не раз