Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

Покуда я не верну себе ваше уважение и дружбу — до тех пор буду считать себя недостойной мужниной любви, каковы бы ни были мое раскаяние и моя преданность ему. Я связана нерасторжимыми узами с человеком, которого люблю больше жизни, но даже в его объятиях я чувствую, что без вас не могу быть счастлива... — Вы замужем?! — Да, кузина, и вот мой супруг. — Эдмон! — Да, Эдмон! — О небо! — Теперь вы знаете мою тайну, судьба моя в ваших руках. — Я не злоупотреблю этим, мадемуазель... Да, не злоупотреблю, несмотря на... Эдмон! Что же мне теперь думать о вас? Да что я говорю!.. Вы женаты? Женаты? Да как же так...? — Я ответил, что, когда мои родители уехали, соответствующие документы были ими уже подписаны, что все уже было заготовлено, как того требует закон, и боязнь стать причиною смерти Манон побудила меня внять ее настойчивым просьбам. Я добавил, что, когда я возвратился сюда из родительского дома и вновь увидел Манон, вновь убедился в ее привязанности, в ее добронравии, то в сердце моем возгорелись чувства, вполне подобающие супругу. — Не могу прийти в себя от изумления, — сказала госпожа Парангон, — переводя взгляд с Манон на мою сестру. — В сущности он прав, дочь моя (обратилась она к последней); побуждение, заставившее его так действовать, похвально, и Манон теперь уже не преступница... (Не знаю, что именно она хотела этим сказать; но она сама себя перебила): — Юрсюль, поцелуйте свою сестру, — продолжала она. Это слово преисполнило нас живейшей радостью. Госпожа Парангон, казалось, была довольна этим. Я на руках поднес к ней жену, она не оттолкнула ее. Тут я выказал своей прелестной кузине (я впервые так назвал ее) столько уважения и преданности, столь горячую признательность, чтоона, улыбнувшись, промолвила, что очень довольна мною. О, что за превосходная женщина! Это голубка, неведающая злобы, это душа, созданная, чтобы любить и быть любимой; добродетель ее бесподобна! Будь все женщины таковы, на земле перевелся бы порок! Заметь, что она ничего не требует за прощение. Она сказала кузине: — Ну что ж, будь счастлива. Честная, законная любовь — единственный источник радости; иначе женщину ждет только обманчивая видимость, под которой таятся стыд, преступление и раскаяние; непрестанно памятуй об этом, кузина. Если моя дружба тебе на пользу, с радостью дарю ее тебе; люби мужа и тем самым заслужи ее; будь мне подругой, раз вы оба этого желаете. Я беру на себя вновь вызвать сюда родных Эдмона; вот эта милая девушка поможет мне, — не правда ли, любезная Юрсюль? — Разумеется, сударыня, — ответила та, — ведь теперь эта дама — моя сестра, а ваш друг. — И, обращаясь к моей жене, она добавила: — Не сомневаюсь, сестра, в ваших достоинствах и добродетелях, раз вы покорили моего брата.

При этих словах в комнату вошла Фаншетта, ее познакомили с кузиной, и разговор перешел на другие темы. Как я тебе уже говорил, девочка эта — прелесть, и если бы судьба моя не была уже решена, я охотно осуществил бы замысел ее сестры. Я в восторге от этой пленительной покровительницы! Ведь я знал каковы были ее намерения; когда малютка приехала, госпожа Парангон собралась мне ее показать, узнать мое впечатление, — и вот все ее замыслы рухнули; но и это не вызывает у нее гнева, она все прощает, более того — она хочет быть нам полезной... Она даже вызывает у меня чувство сожаления, что я счастлив. Ах, как было бы упоительно пожертвовать ради нее своим счастьем!..

Остаток дня прошел отменно. Я увез свою жену, когда ожидали возвращения господина Парангона. Приехав к ней, я уже не принимал таких мер предосторожности, как раньше. Мы поужинали вдвоем. Девушка, прислуживающая ей, была, видимо, удивлена нашей непринужденностью; она видит меня впервые, ибо Манон всегда сама отворяла мне дверь. Все же мне пришлось ненадолго выйти, а потом снова войти через заднюю дверцу. Пройдет несколько дней и мы, надеюсь, откажемся от этих стеснений, по крайней мере в домашней обстановке.

Я сказал, что собираюсь писать тебе; тебе кланяются; мадемуазель Тьенетта рассчитывает на твою осторожность, а я — на твою дружбу.

Два-три дня спустя я получил от господина Луазо записку, которую не могу теперь разыскать; смысл ее был такой:

Следует быть ко всему готовым, любезный господин Р***, жизнь — зыбкие подмостки, на коих приходится наблюдать самые поразительные сцены и чем они поразительнее, тем меньше следует торопиться высказывать суждения о них. Нередко они бывают вызваны такими причинами, в силу которых оказывается достойным похвалы то, что на первый взгляд заслуживало осуждения. К такого рода событиям относится и то, о котором меня просили Вас уведомить. Ваш брат Эдмон, мой близкий друг, женился; но взгляды мои Вам известны и Вы понимаете насколько я далек от мысли восхвалять дурной поступок. Так вот, Ваш брат не мог поступить иначе и я лично уважаю его после этого еще больше. Клянусь Вам в этом перед богом. С тех пор как мадемуазель Манон стала его женой, она — воплощенная добродетель, и т. д.

ПИСЬМО XLVII

ОТ ЭДМОНА К ПЬЕРРО

Он либо сам отвлекается от своего позора, либо меня хочет отвлечь

У меня такое ощущение, любезный старшой, будто с моих плеч сняли нестерпимое бремя. Ты знаешь, как я люблю тебя, и необходимость что-то от тебя скрывать причиняла мне жестокие страдания. Наконец, благодаря вмешательству госпожи Парангон, наши родители все одобрили; я отлично сознаю сколь многим я обязан их снисходительности и понимаю, что мой брак был нежелателен. Но убеди их, друг мой, что они составили счастье одного из своих сыновей. Женщин, достойных уважения, можно разделить на две группы, любезный старшой: одни добродетельны постоянно, другие, допустив падение, именно благодаря этому падению утвердились на стезе добродетели. Не в меру хвалимый, хоть и решительно никакого значения не имеющий, цветок невинности[26] в действительности столь мало ценится в женщине, что у молодой вдовы оказывается при равных достоинствах не менее искателей, чем у девственницы. На это ты мне возразишь, что одно дело вдова, а другое — девушка, не сумевшая сберечь себя. Согласен: первая не нарушает своего долга, она отдает то, что ей уже не принадлежит, душа ее девственна и чиста. Другая, наоборот, соглашается на то, что ей запрещено законами общества, она оказывается слабой или еще хуже