Он увидел солнце. Егор Летов и его время - Александр Витальевич Горбачев

«Мы создали миф о сибирском панк-движении, и многие до сих пор верят, что так и было – куча групп, музыкальный подъем, – говорил Летов впоследствии. – А на самом деле это были все те же пять человек. Никакого сибирского рок- или панк-движения не было и близко, мы одни там болтались. Но слухи стали работать на нас. Вот есть одна какая-то группа из Сибири, кто такие, кому нужны эти валенки? А тут целое движение, волна, мы всех задавим!»

На мой взгляд, здесь нет противоречия, а есть подсказка. Музыкантов из городов, раскиданных по огромным зауральским пространствам (от Усолья-Сибирского, где родилась группа «Флирт», до Тюмени больше трех тысяч километров – ничего себе «сцена»), кажется, объединяло именно то, что они начинали играть рок там, где не было и не могло ничего быть: смерть и пустота, как говаривал Летов. Он часто поет и говорит от имени «мы» – но эти «мы» почти всегда в меньшинстве, в слабой позиции («мы лед под ногами майора», «мы в глубокой жопе», «хороший автобус уехал без нас», «а нас нет, нас нет», «глубже мрем» – и так далее).

«Немиров мне хорошо написал, когда я был в армии: „Ну что такое Тюмень? Это болото, в котором горит десять-двадцать огоньков, вот я пытаюсь их разжечь посильнее. А если тебе нужен огонь, то нужно носить его в себе“», – вспоминал Артур Струков. «Нам положено покорно сереть под серым небом в грязном городе. Ну, а мы хотим, чтобы было хоть немного веселее! Ну и поем поэтому», – вторил Неумоев. «У [Гребенщикова] это носит оттенок игры какой-то, черт возьми, – добавлял Селиванов. – Вся ленинградская, европейская [сцена] – там у них рок имеет большой элемент игры. А игра есть игра, у игры есть свои правила. А жизнь – это нечто совсем другое».

«[В Сибири] движение с самого начала воспринималось не как модная атрибутика, а как идея, – говорил Летов в одном из программных интервью в те годы (и, видимо, слегка лукавил). – Здесь важна даже не логика, а просто внешний момент. Это просто очень „человеческие“ города и поэтому в мировоззрение их населения вмешивается много „человеческих“ дел. Когда живется слишком хорошо, всегда начинаешь неуемно хвататься за „человеческое“. А сибирскому человеку терять, в общем, нечего».

Эти люди сбились в стаю почти вынужденно, чтобы выжить; будучи сплошь внесистемно образованными интеллектуалами, они неплохо осознавали собственное положение и превратили его в эстетику. Отсюда, как кажется, берется специфически «советский», вечно перегруженный и шипящий звук сибирского панка: если музыканты из столиц пытались сделать вид, что они где-то не здесь, то эти, наоборот, максимально фактурно проявляли свое местонахождение. Как справедливо заметил выше Максим Семеляк, в этих песнях действительно был заложен «элемент непонимания» – отсюда свойственное даже самым тихим или смешным группам сибирского панка (вроде «Пик и клаксон» или «Центральный гастроном») ощущение абсурда, разлитое по песням. «Собственно говоря, чувство абсурдности и есть этот разлад между человеком и его жизнью, актером и декорациями», – писал Альбер Камю, не самый чуждый Летову автор.

«В сибирском панке ощущается влияние концептуализма, – рассуждает филолог Илья Кукулин (собственно, концептуалисты тоже много работали с проявлениями абсурда внутри языка). – Но это влияние пропущено через идею юродства, обличения грешного мира, через такое самоумаление, ощущение обреченности всего, что есть вокруг».

Неудивительно, что весь этот комплекс мыслей и эмоций приводил к регулярным кризисам – коллективным и индивидуальным (в конце концов, после вышеприведенного тезиса Камю в «Мифе о Сизифе» быстро приходит к такому вопросу: «Не следует ли за подобным заключением быстрейший выход из этого смутного состояния?»). Один из таких – возможно, первый – случился у Егора Летова аккурат на тюменском «панк-Вудстоке». «Оборона» выступила неидеально, и на сей раз это почувствовали сами музыканты. «Мы с Ромычем [Неумоевым] осознали вдруг, что все, чем мы занимаемся, никакого отклика не имеет. Абсурд! – говорил Летов (опять абсурд!). – То же самое, что играть в бисер перед стадом свиней. Хэппенинг на уровне Курехина. И мы решили больше не играть».

Вместо этого они отправились вдвоем в поход по уральским горам.

Летов и Неумоев к тому времени были очень близки – Егор с Янкой приезжали в гости к фронтмену «ИпВ» еще весной, и Неумоев даже хотел поначалу поставить для гостей палатку прямо в своей однокомнатной квартире (в итоге их все же благоразумно поселили там, где было свободное спальное место). Теперь они – уже без Янки – вместе бежали, по выражению Неумоева, «от проклятой жизни, от которой болят зубы и жиреет живот». Надев рюкзаки, они вышли на трассу, ведущую в Свердловск, и к вечеру решили заночевать в одном из придорожных лесов.

«Развели костер. Поставили палатку, – вспоминал Неумоев. – Вместе со сгустившимися сумерками на нас с Егором стал наваливаться страх. У него не было причины. Вернее другой причины, кроме потревоженного и разозленного мной леса. Егор сразу сказал, что я напрасно сломал деревце. <…> И лес разозлился. Он начал гнать этих пришельцев прочь. Он наслал на нас жуткий страх, медленно нарастающий и переходящий в ужас. Сидеть у костра было страшно. Лежать в палатке еще страшнее. Сердцебиение у меня участилось до 150 ударов в минуту. Я понял, что еще немного, и случится инфаркт». Едва дождавшись рассвета, они спешно свернулись и бросились обратно на дорогу. Чем-то эта история напоминает «арзамасский ужас», беспричинно пережитый Львом Толстым в одной из волжских гостиниц.

Проехав через Свердловск и Челябинск, друзья скоро оказались в районе Златоуста – и двинулись в горы. Именно там, в девственных уральских лесах, Летов, по рассказам Неумоева, объяснил ему свою жизненную философию. «Смысл ее состоял в том, что все человечество делится на две основные категории граждан. Одни, и их большинство, являются, собственно, „людьми“ и живут по общепринятым человеческим законам, правилам, распорядку и тому подобному. <…> Другие – это уже как бы и не совсем люди. Летов их называет просто – „нелюди“. Вот эти „нелюди“, к каковым он причисляет и себя, живут среди людей уже тоже довольно давно и постоянно испытывают на себе жуткую ненависть всего остального человечества. <…> Это и есть „философия горделивого отчаяния“. Человек „заброшен“, покинут, предоставлен самому себе, он „обречен быть свободным“. У него нет никаких моральных предписаний и обязательств – ровным счетом ничего, чем он мог бы оправдаться. Он принимает лишь то, что зависит от его воли. Он бесконечно рискует. Ничто не может спасти его от себя самого».

Свои сбивчивые и экспрессивные воспоминания Неумоев писал много лет спустя, когда относился к Летову скептически, но при этом признавал,