Он увидел солнце. Егор Летов и его время - Александр Витальевич Горбачев

что его идеи были чрезвычайно заразительными: именно под их влиянием он вскоре создал такие песни «Инструкции по выживанию», как «Непрерывный суицид» или «Родина – смерть». Однако эта история требует комментария, потому что схожие мысли в той или иной форме Летов будет высказывать всю жизнь – судя по всему, это действительно одно из его базовых представлений о мире.

«Рок в настоящем виде – массовое движение „нелюдей“, в нем человек – человек только внешне, а по сути – сумасшедший. <…> Все, что может „нечеловек“ – это быть „нечеловеком“. Нужно понимать, что война проиграна, и быть верным своей природе – тем не менее».

«В истории человечества происходит вневременная борьба между людьми – или нелюдьми – силами, которые подставляют свою жизнь, творчество, которые не завоевывают, а отстаивают свое существование в этом мире, и огромной энтропией. <…> Есть люди действия, а есть люди недействия. Есть люди-паразиты, а есть люди, которые что-то делают. Вот меня интересуют люди, которые что-то делают».

«Я не верю в то, что после того, что содеяно, все человечество разом внезапно поумнеет и начнет жить по-другому. Единственная надежда – на то, что выживут хотя бы несколько хороших людей, ЖИВЫХ людей. Но я думаю, что они просто возникнут как новый этап эволюции. Может, это будут вовсе и не люди».

Между каждой из этих реплик – десять лет, и они отличаются степенью воинственности Летова по отношению к обывательской массе, но структура универсума тут предъявлена примерно одна и та же. Конечно, это довольно ницшеанская и не слишком человеколюбивая философия – с одной значимой поправкой. Имеется другая расхожая цитата Летова, в которой он объясняет, почему у него так много мрачных сюжетов: «Должны обидеть неистово мне ценное или родное. После этого я сочиняю песню. В этом состоянии я становлюсь настоящим. В моем настоящем состоянии я считаю, что я могу убивать».

Из этого напрямую следует, что это «настоящее», внечеловеческое состояние есть не константа, но вспышка; нечто вроде вдохновения, к которому следует стремиться, но где невозможно закрепиться. Текст, песня, а также другие формы трансгрессии – политические или химические – становятся теми самыми действиями (важнейшее для Летова понятие), которые позволяют выйти за свои пределы, однако чтобы сделать это, надо исходно в этих пределах находиться. «Мне кажется важным, что [тексты Летова] – это не лирическая поэзия, – рассуждает Игорь Гулин. – Там нет героя, с которым что-то происходит, потому что он сам для себя – тюрьма, как и весь остальной мир».

Как отмечает в своем исследовании филолог Олеся Темиршина, выход из этой тюрьмы – едва ли не ключевой сюжет всех текстов Летова. Темиришна описывает его развитие так: «Субъект находится в замкнутом „мучительном“ пространстве – субъект резко и одномоментно пересекает границу замкнутого пространства – субъект оказывается в иномирном пространстве без границ и оппозиций»; причем, отмечает Темиршина, иногда в роли этого «мучительного пространства» выступает тело, а иногда – весь универсум как таковой.

«Искусство, его задача – подвести человека к самому краю пропасти и вдруг ПРОЗРЕТЬ его – где он стоит», – писал Летов уже осенью 1986 года. «Человек, – говорил он позже, – должен каким-то образом наступить на горло собственной песне ради определенных вещей, героических в глобальном смысле, и измениться. Стать не человеком, а ангелом или бесом». Но он говорил в первую очередь про себя. Это хорошо сформулировал Семеляк в своей книге: «Он не был НАД схваткой, он СЕБЯ ощущал схваткой».

(К слову, при желании в такой философии тоже можно увидеть отзвуки концептуализма: так, Александр Генис писал о Владимире Сорокине, что в его романах человек – «это не царь природы, а нелепая натуралистически выполненная кукла, набитая вонючими потрохами и обтянутая кожей марионетка». Другое дело, что из этой точки Летов и Сорокин идут совершенно в разных направлениях).

«Это история про то, – добавляет Семеляк, – как слабый человек решил притвориться сильным сначала, а потом и стать сильным».

О том, как он обретал эту силу, Летов и рассказывал Неумоеву, цитируя Кастанеду и полковника Курца из «Апокалипсиса сегодня», пока они болтались по уральским холмам, ночевали в палатке и спорили, лезть ли на Лысую гору под проливным дождем (Неумоев отказался, а Летов пошел, промок до нитки, но так и не добрался до вершины). Потом были Уфа, Пенза, Рязань, краткосрочный визит к Сергею Летову в Москву и поездка в Киев, где они лежали в яблоневом саду Киево-Печерской Лавры и смотрели в синее небо. Все это привело к очередному творческому всплеску. «Мы почувствовали, что песни из нас просто лезут, – рассказывал Летов. – Ромыч тут же написал „Непрерывный суицид“ и „Час до полночи“, а я – „Пуля-дура, учи меня жить“, „Заплата на заплате“, и пошло-поехало…»

* * *

Согласно философии Летова, один из самых эффективных способов преодоления себя, достижения «настоящего» – это приближение к смерти. «Человек не врет только тогда, когда умирает, – объяснял он. – Поэтому человек, который находится, скажем, на грани жизни и смерти – тогда он способен по-настоящему выбирать, и тогда его слово и дело, действие, чего-то стоит». К тому времени Летову было 23 года, смерть регулярно маячила в его песнях, но, насколько можно судить, никаких значимых потерь в его жизни еще не было. Теперь они случились.

В феврале 1988 года покончил с собой Александр Башлачев. Это стало огромным шоком для рок-сообщества. Никакого своего «Клуба 27» в СССР тогда еще не существовало; единственным значимым событием подобного рода было таинственное исчезновение лидера группы «Россияне» Георгия Ордановского четырьмя годами ранее – что с ним случилось, неизвестно до сих пор. Смерть, а тем более суицид – это то, что бывало с другими: в Лондоне, в Нью-Йорке, но не в Ленинграде. Потрясение усугублялось тем, что погиб огромный, уникальный автор, который, как многим казалось, не дописал, не допел, не успел раскрыться полностью. Следующие несколько лет в обеих столицах регулярно проходили мемориальные фестивали – с другими покойниками такого уже не повторялось. Сразу несколько друзей и знакомых Башлачева впоследствии записывали песни, явно проникнутые его влиянием – как будто доделывали за него то, что сам он не успел. Альбом «Алисы» «Шабаш» посвящен ему напрямую. «Вообще не было бы „Русского альбома“, если бы он был жив, – говорил Гребенщиков о, возможно, лучшей пластинке в своей дискографии. – Когда он умер, я ощутил, что мне на плечи ложится какая-то дополнительная часть груза. Вот он ушел, и кому-то этот возок нужно тянуть».

Егор Летов видел Башлачева один раз в жизни и ни разу с ним не разговаривал; нет сведений о том, как он пережил само известие о смерти –