Человек читающий. Значение книги для нашего существования - Рюд Хисген

Один из таких примеров поразительно описан в романе «Карусель в море» (1965) австралийского автора Рэндольфа Стоу (1935–2010). В нем девятилетний Роб просит любимого двоюродного брата Рика, недавно вернувшегося с войны, написать ему что-нибудь на память в блокнот. Прочитав запись, Роб никак не может взять в толк, что она значит:

Под лампой в коридоре Роб ломал голову над выведенной аккуратным почерком фразой:

Мне постоянство правит круг

И возвратит меня к истоку[127]. {42}

Мы, читатели романа, вынуждены признать, что не лучше Роба понимаем, о чем эти две строчки. Если только не являемся знатоками поэзии британского поэта-метафизика Джона Донна (1572–1631), из стихотворения которого взята эта строфа.

Но даже в таком случае неясно, каким смыслом обладает цитата в истории об австралийском солдате. Стоу подвергает своих читателей испытанию, вознаграждая их терпение лишь через сто двадцать страниц. Когда Рик спустя четыре года спрашивает уже четырнадцатилетнего Роба, разобрал ли тот значение записи в блокноте, Роб отвечает:

Да… это про нас, про семью. Она неизменна, и ты вернулся к своим истокам.

В романе Стоу мы как бы взрослеем вместе с Робом. Автор показывает нам, как развивается с возрастом способность к осмыслению прочитанного. Рик будоражит любопытство мальчика и его стремление познавать мир двумя загадочными фразами, написанными три столетия назад на другом конце света в совершенно ином контексте.

Анна Каренина

В своем шедевре «Анна Каренина» (1878) Лев Толстой (1828–1910) подробно описывает трудности, с которыми сталкивается читатель при чтении текста. Возвращаясь поездом в Санкт-Петербург, Анна Каренина берет в руки английский роман. Удобно устраивается в купе с фонариком и разрезным ножиком. Поначалу ее постоянно отвлекают. Спустя какое-то время ей наконец удается сосредоточиться на чтении. Однако, поскольку мысли ее полны недавними событиями из собственной жизни, вымышленная реальность ей претит. Она проецирует свое желание «жить» на персонажей книги и представляет себя на их месте. Постепенно события, разворачивающиеся в романе, побуждают ее проанализировать собственные чувства. Она сравнивает английского барона из книги с Вронским, нахальным офицером, недавно флиртовавшим с ней. Вымысел и реальность переплетаются друг с другом, и при воспоминании о Вронском ее безудержно одолевает огонь страсти. Она снова пытается вникнуть в суть романа, но уже не в состоянии сосредоточиться.

«Ну, все кончено, и слава богу!» — была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с братом, который до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «Слава богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя жизнь, хорошая и привычная, по-старому».

Все в том же духе озабоченности, в котором она находилась весь этот день, Анна с удовольствием и отчетливостью устроилась в дорогу; своими маленькими ловкими руками она отперла и заперла красный мешочек, достала подушечку, положила себе на колени и, аккуратно закутав ноги, спокойно уселась. Больная дама укладывалась уже спать. Две другие дамы заговаривали с ней, и толстая старуха укутывала ноги и выражала замечания о топке. Анна ответила несколько слов дамам, но, не предвидя интереса от разговора, попросила Аннушку достать фонарик, прицепила его к ручке кресла и взяла из своей сумочки разрезной ножик и английский роман. Первое время ей не читалось. Сначала мешала возня и ходьба; потом, когда тронулся поезд, нельзя было не прислушаться к звукам; потом снег, бивший в левое окно и налипавший на стекло, и вид закутанного, мимо прошедшего кондуктора, занесенного снегом с одной стороны, и разговоры о том, какая теперь страшная метель на дворе, развлекали ее внимание. Далее все было то же и то же; та же тряска с постукиваньем, тот же снег в окно, те же быстрые переходы от парового жара к холоду и опять к жару, то же мелькание тех же лиц в полумраке и те же голоса, и Анна стала читать и понимать читаемое. Аннушка уже дремала, держа красный мешочек на коленах широкими руками в перчатках, из которых одна была прорвана. Анна Аркадьевна читала и понимала, но ей неприятно было читать, то есть следить за отражением жизни других людей. Ей слишком самой хотелось жить. Читала ли она, как героиня романа ухаживала за больным, ей хотелось ходить неслышными шагами по комнате больного; читала ли она о том, как член парламента говорил речь, ей хотелось говорить эту речь; читала ли она о том, как леди Мери ехала верхом за стаей и дразнила невестку и удивляла всех своею смелостью, ей хотелось это делать самой. Но делать нечего было, и она, перебирая своими маленькими руками гладкий ножичек, усиливалась читать.

Герой романа уже начинал достигать своего английского счастия, баронетства и имения, и Анна желала с ним вместе ехать в это имение, как вдруг она почувствовала, что ему должно быть стыдно и что ей стыдно этого самого. Но чего же ему стыдно? «Чего же мне стыдно?» — спросила она себя с оскорбленным удивлением. Она оставила книгу и откинулась на спинку кресла, крепко сжав в обеих руках разрезной ножик. Стыдного ничего не было. Она перебрала все свои московские воспоминания. Все были хорошие, приятные. Вспомнила бал, вспомнила Вронского и его влюбленное покорное лицо, вспомнила все свои отношения с ним: ничего не было стыдного. А вместе с тем на этом самом месте воспоминаний чувство стыда усиливалось, как будто какой-то внутренний голос именно тут, когда она вспомнила о Вронском, говорил ей: «Тепло, очень тепло, горячо». «Ну что же? — сказала она себе решительно, пересаживаясь в кресле. — Что же это значит? Разве я боюсь взглянуть прямо на это? Ну что же? Неужели между мной и этим офицером-мальчиком существуют и могут существовать какие-нибудь другие отношения, кроме тех, что бывают с каждым знакомым?» Она презрительно усмехнулась и опять взялась за книгу, но уже решительно не могла понимать того, что читала. Она провела разрезным ножом по стеклу, потом приложила его гладкую и холодную поверхность к щеке и чуть вслух не засмеялась от радости, вдруг беспричинно овладевшей ею. Она чувствовала, что нервы ее, как струны, натягиваются все туже и туже на какие-то завинчивающиеся колышки. Она чувствовала, что глаза ее раскрываются больше и