Последняя капля слезы - Габдулла Мухамедгарифович Тукай

бесконечность,

К бессмертной, вечной красоте, в сияющую вечность!

Я вечно юным быть хочу, рождая радость всюду.

Пусть гаснет солнце в небесах, я новым солнцем буду!

Теченье времени по мне привыкнут люди мерить.

Любой из них свои часы по мне сумеет сверить.

Дитя в раю

Я – в раю. Меня ласкает, нежит гурия одна.

Но рыдаю безутешно: ведь не мать моя она!

Мне игрушки бросил ангел, сада райского жилец.

Не беру, рыдаю горько: ведь и он не мой отец!

Пора, вспоминаемая с грустью

Коль наскучит жизнь Иблису[50], он припоминает рай,

Ну а я, когда устану, вижу детства дальний край.

Чище, чем тысячезвонный, быстрый ключ, была душа,

И была, как лист зелёный, жизнь свежа и хороша!

Всё легко и лучезарно, и печали не гнетут,

Небо нежно-бирюзово, и земля – как изумруд.

Горьких слёз ещё не пролил и не знаешь чёрных дней,

Ты послушен лишь природе и внимаешь только ей.

Каждый цветик – что сестрица, деревцо – как брат родной,

Соловья напев струится, словно детский голос твой.

Полем вспаханным открыта для прекрасного душа,

И горит любовью к солнцу, благодарностью дыша.

Милосердьем бесконечным вся душа полным-полна,

Словно путь для благодати, нисходящей в мир, – она.

Если нищему сумеешь хлеба вынести ломоть,

Ты от счастья онемеешь, радости не побороть.

Вслух читают вечерами – ты живёшь в местах своих,

Грустной повести внимаешь – слышишь нежный, звучный стих.

Голос книги сладко льётся, убаюкивает он,

И глаза твои закрылись, ты внезапно усыплён.

Спишь спокойно, ну а если ночью ты проснёшься вдруг, –

Тишь… Рассвет ещё не скоро. Темнота стоит вокруг.

И тебя охватит жалость, и до утренней поры

Ты оплакиваешь участь и Тахира, и Зухры.

Старики

Бывает, за полночь шумим за карточной игрою, –

То проиграешься дотла, то банк сорвёшь порою.

Вокруг галдёж, и смех, и крик, летит за картой карта,

И забываешь иногда поесть в пылу азарта.

Монеты кучками лежат, туманят взор горячий,

И блеском золота зовут погнаться за удачей.

Играй, покамест время есть, покамест денег хватит, –

Пускай счастливец куш берёт, а кто несчастлив – платит!

Но почему торчит здесь тот, чьи денежки иссякли?

Раз денег нет – и дела нет! Пора уйти, не так ли?

Но он упорствует… Других бросать игру торопит.

«Играть – безумье, – говорит, – имею личный опыт!»

Таков же точно тот старик, который ходит с палкой,

Трясёт облезлой бородой, как белою мочалкой.

Бессильный, сгорбленный, худой, всё охает и стонет,

А резвым юношам меж тем о скромности трезвонит.

И к воздержанию зовёт цветущих и здоровых,

И запрещает им любить красавиц чернобровых.

Пусть не мешает игрокам продувшийся до гроша!

Пусть не смущает молодёжь отживший век святоша!

Больной в деревне

Я живу сейчас в деревне. Болен я. Зима, мороз.

Отошли с порою летней полка, жатва, сенокос…

Предаюсь я полной лени, дни с дядьями провожу,

Жду весны, здоровья жажду, в окна белые гляжу.

И стихи звучат сегодня зимним вьюжным думам в лад!

В них живут картошка с маслом, хлеба тёплый аромат.

Ах, картошка ты, картошка, жду тебя, моя душа!

Ты для бедных и богатых в равной мере хороша.

Из Америки приехав, много вытерпела ты.

Что поделать? Это всё ведь по причине темноты.

Буран

Неожиданно всё небо чёрной мглой заволокло.

Снег беснуется, кружится и ложится тяжело.

Снег в лицо мне бьёт нещадно, залепил глаза и рот,

Каждый кустик серым волком на пути моём встаёт.

Мрак и вьюгу побеждая, льётся лунный свет вокруг,

Но луна сама боится и опять тускнеет вдруг.

Из каких земель далёких, из каких далёких стран

На безмолвную дорогу налетел такой буран?

Может, сказочные джинны с Каф-горы спустились вниз?

Или мягкие перины у Аллаха порвались?

В небе носятся снежинки – белый пух из тех перин.

На земле же суетится, их поймать пытаясь, джинн.

Я ворчу… С усмешкой смотрит на меня с небес луна.

Так богач глядит на бедных из высокого окна.

Неожиданно

Неожиданно в тумане появился Шурале.

Я молчу. Посмотрим, что он станет делать в снежной мгле.

Вот он в шапку меховую ткнулся пальцами сперва,

Но, укрытая надёжно, недоступна голова.

По щеке, щекотки ради, потрепал меня потом –

Только где уж мне смеяться, больно мрачен я лицом!

Протянул он когти к шее – я и тут неуязвим:

Я закутал потеплее шею шарфом шерстяным.

Спину он мою пощупал – нет, задача не проста:

Тут не летняя рубашка, шуба тёплая толста.

Будто занят важным делом, долго шарил по груди:

Нет ни щёлки для щекотки, сколько лапой ни води!

С кочаном капусты схож я – сто одёжек у меня,

Я чрезмерно тяжким грузом был бы даже для коня.

Шурале неугомонный обхватил тогда мой стан.

Чёрта с два! Широкий пояс не развяжет и шайтан!

К