Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

Была и другая причина возвращения Хрущева — чистка московского партаппарата. После горячей войны началась холодная, идеологическая. В 1948 году генералиссимус был озабочен новой угрозой внешней безопасности, теперь со стороны маршала Иосипа Броза Тито, сначала союзника и героя сопротивления Югославии, а теперь соперника. Тито решил создать независимую от коммунистов Балканскую федерацию с Албанией, Болгарией и даже Грецией, что было неприемлемо для Сталина. В 1949 году отношения были разорваны, а «клику Тито» обвинили в «переходе в лагерь империализма» и в установлении «антикоммунистического полицейского режима фашистского типа».

Поводом к этой идеологической метаморфозе — от народной демократии к фашистскому государству — послужили якобы «факты», обнаруженные в сентябре 1949 года во время судебного процесса над Ласло Райком, министром иностранных дел Венгрии. Преследуя Райка, венгерский лидер Матьяш Ракоши хотел снискать благосклонность Сталина. Райка обвинили в шпионаже в пользу США и послевоенного Белграда, разыграв преследования по формулам борьбы с троцкизмом: Троцкий стал «игрушкой» в руках иностранных разведок, теперь Тито «оказался» британским агентом, и все люди, как-то с ним связанные, стали считаться его агентами.

Вскоре «титоизм» «разоблачили» и в ленинградской партийной организации. За время блокады оторванное от Москвы руководство научилось проявлять инициативу. Сталин такое поведение считал подозрительным. А тут вдруг секретарь ЦК ВКП(б) Алексей Кузнецов, бывший начальник Ленинградского обкома, и председатель Госплана Николай Вознесенский, до войны ключевая ленинградская фигура, предложили создать компартию РСФСР для решения проблем республики независимо от ЦК. Такая российская партия могла стать оппозицией центральной власти как «противопоставление ленинградской партийной организации Центральному Комитету». Кузнецов, Вознесенский и другие «ленинградцы» были арестованы и казнены по этому обвинению, и команда Маленкова — Берии, кажется, сыграла в этой расправе не последнюю роль.

По аналогии с «Ленинградским делом» предполагалось и «Московское». Сталин готовил верного Хрущева на роль «чистильщика». Но тот не был полностью послушным довоенным Никитой. Опыт работы с органами на Украине показал, что расследования НКВД не всегда связаны с безопасностью. К тому же он не верил в фашизм Тито — маршал провел несколько дней в Киеве в 1945 году и произвел на украинского босса прекрасное впечатление. Югослав знал себе цену, был важным и вальяжным, но вполне антифашистским. Сблизила их и страсть к охоте. Среди советских начальников было много позеров в этой области, а эти двое были, по выражению егерей, «правдашными».

Я не преувеличиваю «диссидентство» Хрущева. Тогда «…я не испытывал недоверия к Сталину, знал, что были перегибы, но по большей части все было сделано правильно», — писал он[218]. Хотя признания арестованных «ленинградцев» его не впечатлили, а когда вождь дал ему «доказательства» против первого секретаря Москвы, Георгия Попова, — анонимные письма о заговоре против Сталина — реакция Хрущева была однозначной: «Я сразу почувствовал, что готовил бумагу с умыслом либо сумасшедший, либо мерзавец»[219].

Сталин ругнулся и потом не раз спрашивал своего приближенного, уверен ли тот в Попове. Попов нажил себе немало врагов — из-за тщеславия и подавления критики внутри московской организации — в том числе и в лице Берии. Но дело дальше не пошло; обвинения в заговоре признали «неподтвержденными и клеветническими»[220]. Мнение Хрущева было вряд ли решающим, но его твердость помогла.

Он понизил Попова — тот потом на него за это обижался — до второстепенных министерских постов, а после смерти Сталина отправил послом в Польшу. Массовая чистка московской парторганизации не состоялась, хотя пришлось все-таки быстро — но бескровно — сменить почти всех секретарей и даже руководство Моссовета[221].

Вскоре в Москву переехала вся семья. Соседями Хрущевых по улице Грановского, в темно-красном пятиэтажном доме номер 3, иначе известном как 5-й дом Советов, были генералы и маршалы, вместе с которыми он воевал в Великую Отечественную. Жуковы, Малиновские, Маленковы, Тимошенко, Буденные — все занимали просторные квартиры, обитые темным дубом, с блестящим паркетом, огромными окнами, сводчатыми потолками и лепными карнизами. Мебель у всех была одинаковая — ее делали на одной фабрике для всех партийцев по шаблону — и с такими же черными бирками, как в Киеве, на которых было выбито «5 дом Советов». И в этой квартире тоже ни ковров, ни картин.

Юля Хрущева и Нина Буденная со времен эвакуации всю жизнь были не разлей вода. Мама Юля рассказывала: «В Москве мама, Нина Петровна, не стала отдавать нас в престижную 175-ю школу где-то в районе Тверской. В ней учились все дети с Грановского. Нас отдали в самую простую 92-ю рядом с Военторгом. Меня в четвертый класс, а Лену в шестой. Мама уговорила и Марию Васильевну Буденную, чтобы Нину, мою подругу с самых младенческих лет, тоже туда отдать. И Нина из большой престижной школы перешла в нашу 92-ю. Так мы эту школу все закончили».

Однажды, возвращаясь с уроков, девочки зашли к соседям, к Тимошенко, и Ольга, дочь маршала, увидев Юлю, воскликнула: «Как ты похожа на Леонида. В комнату вошла, как он! Он был влюблен в мою сестру Катю, но после его смерти она вышла замуж за Васю Сталина в 1944 году». (Интересны были нравы сильных мира того — Василий не развелся со своей первой женой Бурдонской, но потом имел еще минимум трех.)

Дома о Лене по-прежнему говорили мало, и Юля, и Нина решили спросить у Марии Васильевны, что Ольга имела в виду. Но обычно разговорчивая жена Буденного смутилась и сказала им, что не знает, о чем речь. (Она знала и рассказала мне уже через много-много лет.) У Нины Петровны Юля спрашивать побоялась, а Никита Сергеевич в Москве был занят, как никогда.

Главной заботой Хрущева опять было строительство жилья. «Товарищ Сталин обратил мое внимание на жилищные условия», — говорил он 29 декабря 1949 года. Но его взгляд на архитектуру расходился с кремлевским. В мемуарах он передавал слова генералиссимуса: «Мы закончили войну победой… к нам станут ездить иностранцы, ходить по Москве, а у нас нет высотных зданий. И они будут сравнивать Москву с капиталистическими столицами. Мы потерпим моральный ущерб»[222]. Проекты высоток были заложены в 1947 году к 800-летию города — восемь на каждое столетие (одна осталась недостроенной) — и стали памятниками «вождю народов», как египетские пирамиды остались воспоминанием о фараонах. Говорят, вождь также был поклонником готического стиля, и высотки воспринимались им как готические соборы в его честь.

Оказалось, что у каждого московского гиганта был нью-йоркский прототип, причем архитектурный диалог Москвы и Нью-Йорка начался сразу после прихода Сталина к власти.