Он увидел солнце. Егор Летов и его время - Александр Витальевич Горбачев

не поехали – первые концерты «Обороны» за пределами постсоветских стран случились в итоге только через десять с лишним лет. «Меня опять во Францию приглашают, – рассказывал Летов в 1990 году. – Я, наверное, не поеду. Там просто мыслят иначе. У нас же все наоборот, все через жопу. Они этого не понимают. Они воспринимают все, что здесь творится, как некий авангард, причем именно эстетический авангард. То, что здесь абсолютно серьезно, от души, для них как эстетика. Как абсурд, как патология. Если бы они поняли, что это такое, они бы ужаснулись». Жоэль Бастенер в итоге вывез в свою родную страну «Аукцыон» (Летов попросил Федорова купить ему кеды, и тот честно приобрел их и отправил в Омск) и издал там сборник «Кино» «Последний герой» – последнее, что у группы вышло при жизни Цоя.

Надо сказать, что Цой тоже довольно быстро разочаровался в зарубежном запросе на советский андеграунд, почуяв, что дело тут в политической конъюнктуре, а не в музыке. «Я не хочу быть клоуном, – говорил он в том же 1989 году, объясняя, почему „Кино“ отказывается от приглашений в Европу. – Я не хочу быть таким вот: „Вон русские приехали, пошли посмотрим“». Похожим образом пересмотрели взгляд на Запад его друзья из «Новых художников» во главе с Тимуром Новиковым: как объяснял участник, а впоследствии историк группировки Андрей Хлобыстин, после нескольких зарубежных выставок «стало очевидно, что в мировом контексте, утвердиться в котором нонконформисты так стремились многие годы, нам уготована роль учеников, но надо решать свои проблемы, а не чужие». Когда барабанщик «Кино» и участник «Новых художников» Георгий Гурьянов, человек тонкого эстетического чутья, впервые побывал в скандинавских столицах в составе курехинской «Поп-механики», эти города совершенно его разочаровали, оказавшись «чем-то вроде Риги». Именно на противоходе с оголтелым экспортом советского арт-андеграунда Новиков создал «Новую академию» с ее неоконсервативной эстетикой и поисками «чистой красоты».

Однако от всех от них Егор Летов отличался разительно – хотя бы потому, что сделал свой выбор, даже не глядя. Он действительно придумал и воплотил новое для советского рока амплуа. К концу 1980-х на этой сцене существовали самые разнообразные ролевые модели. Тут были свои гуру (например, БГ). Свои суперзвезды (например, Цой). Свои ортодоксы (например, Майк). Свои шоумены (например, «АВИА» или «Аукцыон», в котором в те годы куражился танцовщик Владимир Веселкин). Свои модники (например, «Центр» или «Наутилус», который уже записывался с Аллой Пугачевой). Свои трибуны (например, Борзыкин). Свои хулиганы (например, «Ноль» с их русским народным панком или тот же Свинья). Ну и так далее.

Кого в нем не было, так это полноценного антагониста, который противопоставил бы себя тусовке, сумев при этом сохранить релевантность и популярность. Вот им-то и стал Егор Летов. «Он очень грамотно выстраивал свой образ именно такого независимого, пришлого чужака, – говорит Максим Семеляк. – И он очень хорошо работал с символами: вот этот знаменитый его портрет на Красной площади за колючей проволокой в черных очках – в буквальном смысле слова через эти очки он предлагал новую оптику». «Их отделяло вообще все, – подтверждает Чумакова. – Само свойство их энергии было совсем не таким, как у других групп. В них была какая-то страшная откровенность, как будто говорят именно с тобой. И ярость, но не злобная, а, я бы так сказала, праведная».

Эту праведную ярость Летов адресовал коллегам по всем направлениям. Еще осенью 1987-го, будучи совсем безвестным и сидючи в каморке тюменской общаги, он заявлял о решительном отказе считать свою музыку вторичной. «Я считаю, что вся рок-культура в мире одна, – объяснял он. – У меня такое убеждение, что я нахожусь в том же положении, как, допустим, Роттен [из Sex Pistols и Public Image Ltd.]. У меня нет разделения: здесь или там. Если глубже копнуть, то я считаю [себя] наравне с каким-нибудь The Clash. <…> А Гребенщиков постоянно ощущает, что он здесь, а они там. Почему наша страна в отношении рока отстает? Потому что рок-культура постоянно ощущает, что она здесь, а они там. Я не чувствую, что живу здесь».

Дальше – больше. Вообще-то Летов принадлежал как минимум ко второму поколению советского рока, а то и к третьему. Его ровесники, как правило, внятно и вежливо вели свою генеалогию от предшественников и расширяли культурное пространство, показывая, как еще можно играть и петь. У «Гражданской обороны» был совсем другой вектор: они почти впрямую заявляли, что существуют на пустом месте и что играть – и вообще действовать – можно только так. Получив возможность говорить во всеуслышанье, Летов немедленно двинулся с открытым забралом ровно на тех людей, которые эту возможность ему дали. Еще не выйдя из концертного зала, где проходил «Сырок», он уже рассказывал журналисту Гурьеву, что такими фестивалями конформистское общество борется с одиночками, и вообще: «Все фестивали уничтожают то, что было создано человеком в борьбе с самим собой». Следующее летовское интервью было прямо озаглавлено «Сейчас не имеет смысла заниматься роком» и заканчивалось фразой: «Такого масштаба зла, как в роке, нигде нет».

«Когда открылся железный занавес, их тут всех купили, – описывал Летов свои впечатления от рок-сообщества. – Началась коммерция, начались бандиты, бабки и так далее. Я был в Ленинградском рок-клубе, жил у Фирсова, это происходило на моих глазах – все начали очень быстро продаваться. Пошла мода, косухи, прически, гребни. И всё – это определенный жанр, который можно назвать и продавать. А системе, особенно западной, страшно то, что назвать нельзя. Когда тебе всё объяснили – вот идеология, вот специальный магазин, где можно булавку в нос вставить – [движение] тут же закончилось. То же самое произошло и у нас». Из всего этого логично следовало, что единственно верная и честная стратегия в сложившихся обстоятельствах – саморазрушение: лучше сгореть, чем умереть заживо.

По части подобных эсхатологических настроений Летов не слишком совпадал с коллегами, зато совпадал с тем же самым рок-самиздатом. Если музыканты, годами вынужденные работать на низкоквалифицированных работах и играть концерты под страхом задержания, восприняли новую реальность, в которой были успех, спрос и деньги, как должное, то многие из тех, кто отслеживал и осмыслял советскую рок-сцену, постепенно начали осознавать сложившуюся ситуацию как катастрофу. «В рамках подполья казалось, что надо свергать [систему], и все будет хорошо, – объясняет Сергей Гурьев. – А на практике получалось, что какая-то духовность, за которую все ратовали в подполье, уже на протяжении 1988 года начала исчезать. Уже шло братание с кооперативами, уже организовывали концерты, где „Чайф“ и „Мираж“ выступали на одной сцене. Это была обычнейшая практика: кооператоры заряжали все, что только возможно, а дорвавшимся до больших денег рокерам было абсолютно похуй попсовое соседство».

Это не фигура речи. «Чайф»