Лейтенант Шмидт. Герой или авантюрист? (Собрание сочинений) - Владимир Виленович Шигин

я так мало вас видел, что теперь при моей плохой памяти на лица я совершенно не могу себе вас представить. Осталось в памяти только общее впечатление, характер внешности, но не сама внешность».

"Вам приходится рассматривать два вопроса.

1. Велика ли во мне сила убеждения и чувства?

2. Вынослив ли я?

На первый вопрос отвечу вам: да, силы убеждения и чувства во мне много, и я могу, я знаю, охватить ими толпу и повести за собой. На второе скажу вам: нет, я не вынослив, а потому все, что я делаю, это не глухая, упорная, тяжелая борьба, а это фейерверк…

"Я писал тебе при всякой возможности, но письма эти, верно, не доходили, ты прости меня, моя голубка, нежно, безумно любимая, что я пишу тебе так, говорю тебе "ты", но строгая, предсмертная серьезность моего положения позволяет мне бросить все условности"."…Получил, наконец-то получил от вас, дорогая Зинаида Ивановна, хорошее, радостное для меня письмо! Вы протянули мне руку доверчиво и смело! Так здравствуйте же, друг мой! Если бы вы знали, как много веры у меня в вас…" Относительно того, что Шмидт толком не запомнил даже лица своей новой "любви", И.И. Ризберг впоследствии подтвердила этот факт, т. к. и сама Шмидта толком не разглядела: «В вагоне был полумрак, горели свечи. Я не могла разглядеть лица говорившего со мной, а на бегах я его вовсе не рассмотрела: я видела одни лишь его глаза».

А вот весьма любопытные воспоминания сына Шмидта Евгения о новой пассии его отца: "При нашей тесной совместной жизни я не мог не заметить, что нечто новое, чуждое мне, вошло в жизнь моего отца. Он почти совсем перестал спать и писал кому-то до утра бесконечные письма. Я не расспрашивал его, надеясь, что, по обыкновению, он выскажется, когда найдет нужным; но отец все молчал. Наконец, в один прекрасный день (для меня этот день совсем не был прекрасным) на отцовском письменном столе появился большой кабинетный портрет незнакомой мне молодой женщины еврейского типа. Тут я не выдержал, подошел к отцу и спросил его дрожащим голосом, что это за особа. Отец на минуту задумался, потом поднял голову и, смотря мне прямо в глаза, просто и решительно произнес:

– Это самый близкий мне человек.

До сего момента я думал, что самый близкий человек для отца – я, его единственный сын. Оказывается, нет. Женщина, которую я никогда не видал, о которой отец, в первый день по возвращении из Измаила, обмолвился лишь несколькими словами, стала между мной и отцом, оттеснив меня на второй план. Удар был настолько неожиданным и ужасным, что у меня потемнело в глазах. Я очнулся, когда отец схватил меня в объятия.

– Сынишка, глупый мальчик, как смел ты так дурно понять? – говорил отец, прижимая меня к груди и утирая слезы, целым потоком хлынувшие из моих глаз. – Неужели я должен еще объяснять, что если кто и может быть самым близким мне человеком, то только после тебя. Тебе нечего бояться конкуренции, дрянной мальчишка! – шутливо закончил отец, давая мне легкого тумака.

Я немного успокоился и настойчиво (мне казалось, что теперь я имею это право) попросил отца не скрывать ничего и рассказать всю правду.

– Изволь, братишка, – охотно согласился отец, усаживая меня на диван и садясь рядом со мной. – Ты все узнаешь: ведь ты мой самый любимый, единственный друг.

И отец рассказал мне, как на бегах, в Киеве, он впервые увидел особу, портрет которой стоял у него на столе, как вторично встретился с ней, в тот же день, в вагоне, как разговорился, познакомился, обменялся адресами и обещаниями писать друг другу письма.

– Ты знаешь мою жизнь, – закончил отец, – знаешь, что у меня до сих пор не было личного счастья. Так вот, теперь это личное счастье есть и заключается оно в переписке с Зинаидой Ивановной Р.

Отец вынул из ящика письменного стола несколько писем г-жи Р. и стал читать, время от времени вопросительно на меня поглядывая.

Несмотря на свои 16 лет, я сразу понял, в чем дело. Грязная особа, прошедшая огонь и воду, авантюристка, вела ловкую, беспроигрышную игру. В письмах она ускользала, не поддавалась отцу, сдерживая его порывы и охлаждая бумажные потоки его пламенных излияний, но лишь для того, чтобы, доведя экзальтированного, детски-доверчивого и впечатлительного отца до белого каления, тем вернее завлечь в свои сети. За счастье отца я с радостью отдал бы свою жизнь, но видеть отца в лапах подозрительной личности, рисковать заполучить эту личность себе в мачехи – и оставаться спокойным и равнодушным – было выше моих сил. С другой стороны, вступать с отцом в пререкания, стараться открыть ему глаза, я чувствовал, являлось делом преждевременным, а потому и бесполезным. «Пусть переписывается», думал я, «раз переписка, как он говорит, приносит ему счастье. Если дальше писем их отношения не пойдут – все заглохнет и прекратится само собой. Если же эта особа вздумает приехать в Севастополь, то отец сам очень скоро ее разгадает. Не буду пока ни докучать своими советами, ни расхолаживать его».

Разумеется, что в отношении Евгения к Иде Ризберг присутствовала вполне понятная ревность, однако, в целом шестнадцатилетний мальчишка, как показало время, оказался куда более проницательным, чем его великовозрастный отец. Что касается еврейского происхождения Ризберг, на которое указывает Евгений, то Петр Петрович находил, что его новая знакомая похожа на прекрасную испанку… Из письма "странного офицера" Иде Ризберг: "Никогда не был застрахован в обществе рассудка и не буду. Это страховое общество рассудка налагает на меня такие суровые правила, так стесняет мою жизнь, что я предпочитаю остаться при риске погореть, но с ним вечного контакта не заключаю. Слишком дорого это спокойствие не погореть обходится… Я желаю не только в 10-м, а в 100-м этаже обитать и на землю желаю не по каменной лестнице осторожненько спускаться, а прямо, может быть, мне любо будет с 100-го этажа головой выкинуться. И выкинусь…" Чего в письме Шмидта больше: мании величия или мечты о красивом самоубийстве сказать сложно. Во всяком случае, перед нами классический вариант самолюбования. Ну, а письмо хоть сейчас подшивай письмо к истории болезни… Читая эти строки, вполне можно согласиться с Ризберг, что писал их весьма и весьма "странный офицер".

Глава десятая

Царь испугался, издал манифест…

А Россию уже било в предреволюционной лихорадке. С каждым днем обстановка все больше и больше ухудшалась.

Из сообщений прессы: «Москва, 12 октября. По Николаевской дороге отправлены