Европа Гутенберга. Книга и изобретение западного модерна (XIII–XVI вв.) - Фредерик Барбье

его под псевдонимом у Клода Нурри, и это решение далеко не произвольно, поскольку речь идет об издательстве, специализировавшемся на издании брошюр и «романов» для широкой публики[418]. Вскоре Рабле сочиняет, все в том же русле, альманах, затем и «Пантагрюэлево предсказание» в 1533 году и уже потом возвращается к теме «Гаргантюа» (1534). Начиная с «Третьей книги», текст становится менее «популярным», а автор, подписывающийся собственным именем, специально приводит свой титул «доктора медицины». Так что можно было бы даже предложить гипотезу, согласно которой, «народный рынок», о котором рассуждают историки литературы, оказывается в определенной мере апостериорным результатом инновации в сфере товаров, осуществленной некоторыми издателями-книготорговцами[419]. Но на примере Рабле можно также заметить, что из коммерческой ориентации издания и даже написания сочинения нельзя делать вывод о посредственном уровне текста.

Вместе с гласностью, которую приносит книгопечатание, у текста появляется еще и история. Пример Рабле показывает не только то, как намерение написать то или иное произведение соотносится с определенной читательской аудиторией и ее горизонтом ожиданий, но и то, как изменение статуса текста и его возможного прочтения может анализироваться в категориях реакции на перемены в самой публике. Печатный текст работает в качестве трехсторонней сущности. С одной стороны, он является образцом, позволяющим автору представлять мир и манипулировать им (в случае Рабле – заработать денег), но также он является инструментом информации и коммуникации, передающим определенное содержание ряду читателей (то есть он может рассмешить их, но также заставить защищать позиции гуманизма). Наконец, он является создателем иного комплекса смыслов, более или менее модифицированных, что происходит из его присвоения и освоения каждым отдельным читателем. Маклюэн разъяснил обязательное участие читателя в создании текста, определяя печатный текст как «горячее» медиа, в противоположность телевидению, которое благодаря наложению изображений и звука приобретает своего рода гипнотический заряд, делающий его «холодным» медиа. Анализ можно продолжить и далее, до более поздних этапов, и пример Рабле показывает, как применение медиа создает динамику, которая реагирует также на то, что текст и его автор «хотят сказать»: историческая контекстуализация превращает текст в палимпсест, так что Рабле, которого в XVII и XVIII веках ценили мало или даже презирали, в XIX веке войдет в канон теории классиков французской национальной, а потом и мировой литературы[420]. Историк книги, которому известно, что текст не существует вне предмета, служащего ему носителем, должен попытаться проанализировать качества и возможности такого предмета.

Вернемся теперь к проблеме воспроизводства, то есть к следствиям умножения числа экземпляров. В виде печатной книги текст не предлагается в качестве исключительно текста, поскольку теперь он подается в окружении все более многочисленных второстепенных элементов – титульного листа, приложений, колонтитулов, оглавления и т. д., совокупность которых составляет то, что называют «паратекст» – более или менее массивный, сложный, размеченный и обязательный паратекст[421]. Ряд элементов, которые не являются текстом, все-таки добавляют ему определенное значение в плане дискурса или, что бывает чаще, представления текста и символики. Мы уже говорили о верстке и физической форме предмета (сегодня различие между «классическим» общеполитическим журналом и «популярным» таблоидом заметно с первого взгляда), обладающего такими характеристиками, как формат, выбор шрифтов, в некоторых случаях иллюстрации того или иного типа, которых может быть много или мало, и т. д. Таким образом, меняя форму и даже носитель (в XIX и XX веках романы будут сначала публиковаться в газетах, затем в форме отдельного печатного тома, который будет перенесен на информационный носитель, такой как электронная книга, или в такую цифровую библиотеку, как «Gallica»), текст и сам будет менять свою природу. Исследовательская задача, соответственно, должна состоять в анализе категорий, которые сопровождают этот процесс медиатизации: применение печатного производства как медиа сопровождается появлением, а потом и всеобщим распространением элементов презентации и обрамления, которых не было в рукописях и которые позволяют прочитывать текст особым образом. В конечном счете текст уже не будет мыслиться без определенного числа составляющих, которые его размечают и оформляют, а в некоторых случаях и ограничивают какой-то определенной формой прочтения. Но пока этого не произошло, отношение предмета и содержания остается открытым, и, например, некоторые печатники будут уделять больше внимания материальной форме, а не качеству содержания, и наоборот, – и тот же феномен наблюдался уже у переписчиков в первой половине XV века.

Обрамлять и обозначать

Некоторые элементы, встречающиеся в печатных книгах, не связаны с конструированием современного издательского поля, скорее они нацелены на организацию и упрощение производственных работ: кустоды, сигнатуры и реестр оформляют работу печатника или переплетчика, свидетельствуя о внимании к тому, что ранее мы назвали организационной инновацией[422]. В конце тетради ставится кустода, которая, располагаясь внизу страницы, указывает на первое слово следующей тетради. По окончании печатания она упрощает раскладку тетрадей в правильном порядке. Первый известный пример использования этого приема – «Тацит» Венделина Шпейерского, вышедший в Венеции около 1470 года, затем тот же самый элемент встречается и в других изданиях в Италии вплоть до 1480 года, реже в Германии. Рукописные кустоды фигурируют в Speculum aureum Шеффера, изданном в 1774 году в Майнце, в следующем году в Кёльне у Иоганна Келхоффа они уже печатаются. Полистовые кустоды – итальянская практика, появившаяся уже в XV веке, но распространившаяся в эпоху Реформации: они также могут упрощать чтение, особенно если это чтение вслух.

Применение сигнатур преследует ту же цель: каждая тетрадь идентифицируется знаком, входящим в какой-то непрерывный ряд (обычно алфавитный). Такой знак выносится на правое нижнее поле, а следующие друг за другом листы нумеруются римскими цифрами (ai, aii, aiii и т. д.). Задача в том, чтобы порядок тетрадей не был нарушен, когда их складывают в книги. География этой практики отличается от географии применения кустод. Пфистер применяет рукописные сигнатуры в Бамберге уже в 1460–1461 годах, и он, возможно, не был первым, поскольку рукописные сигнатуры, располагавшиеся на внешнем углу листа, часто исчезали в процессе переплетения тома. Иоганн Келхофф из Кёльна стал, вероятно, первым печатать сигнатуры вместе с остальным набором (1472), и вскоре эта практика распространяется и в Германии, и за границей. Французские печатники обычно используют буквы латинского алфавита (за исключением j, v и w), сначала прописные, затем, если произведение очень объемно, и строчные; в случае надобности они переходят к комбинациям букв вроде «Аа», затем идет «АА», «Ааа» и т. д. Специальные знаки (*, & и т. д.) и гласные с тильдами (ã и т. д.) используются в тетрадях текста или последних тетрадях. Список тетрадей воспроизводится в «реестре» в конце тома и предназначается по большей части для переплетчика: речь идет о списке, разбитом на столбцы, из первых слов каждой тетради, затем каждого листа (что необходимо, если они вклеиваются отдельно), а для смены тетради оставляется пустая строка. Эта практика возникает в Риме в 1469–1470 годах, а Жерар фон Леемпт в Tesoro Брунетто Латини (Тревизо, 1474) объясняет:

И знайте, что первая тетрадь [quinternio] носит имя a, вторая – b, третья – c, и так до самой последней, под именем o. Затем вы найдете номер первого листа, после него – второго и третьего, и так до среднего листа каждой тетради…[423]

С этого момента реестр получает распространение, постепенно становясь привычным приемом, особенно в Италии: когда Стефан Планк печатает в Риме в 1484 году Петра де Абано (De Venenis), он составляет для этого издания реестр, что совершенно ненужно, потому что в этом случае речь идет о трех тетрадях. После 1475 года реестр проникает во Францию и Испанию, а потом и в Германию, но возможно, что немецкая практика отводила для реестра свободный лист. Применение реестров заметно в Нюрнберге, но также и в Кёльне: эти особенности помогают порой установить происхождение печатного экземпляра, который не имеет никаких других отличительных признаков. Геблер указывает на то, что печатники 42-строчной и 36-строчной Библии подготовили Tabula rubricarum, которая в большинстве экземпляров не сохранилась (она служит для указания рубрикатору листов, с которыми ему надо будет работать). Этот метод встречается еще и в первых печатных изданиях из Страсбурга (у Ментелена) или из Базеля. В XV веке печатники-книготорговцы применяют еще и другие способы разметки страниц и исключения ошибок в составлении тома. Помимо сигнатур каждый лист несет в некоторых случаях сокращенное обозначение работы: так, буквы «R» или «Ro» обозначают «Римский часослов», тогда как некоторые профессиональные печатники указывают в самом названии число тетрадей (например, «viii.c.» как обозначение «8 тетрадей»). Конечно, эти приемы больше всего оправданы тогда, когда в содержании не пронумерованы ни листы, ни страницы. Как только нумерация получает распространение, размечать тетради становится