Книга тишины. Звуковой образ города - Сергей Юрьевич Румянцев

дома, в котором купил квартиру мой отец, открывались многокилометровые синеющие дали… А весной можно было слушать соловьев. Звучный их щекот влетал в комнаты быстрее свежего воздуха. Вообще, птиц было много. И не только в лесу.

«Междомовые пространства» необычайной ширины, раза в три шире любого проспекта, совсем не похожие на московские дворы прошлого, быстро обнаружили безразличные проектировщикам и крайне неприятные для жителей свойства аэродинамической трубы. И люди в плановом, а большей частью самодеятельном порядке принялись засаживать их деревьями и кустарником.

ЧЕРЕЗ ЧЕТЫРЕ ГОДА ЗДЕСЬ БУДЕТ ГОРОД-САД.

Именно через четыре года, к 76-му, когда отец с матерью отбыли в Японию, а мы всей семьей из пристанционной тушинской слободки перекочевали в Теплый Стан – там уже был сад. А города не было.

Слишком далеко от старой Москвы и вообще «старых квартир»,[185] где совсем недавно жили ставшие вдруг соседями новоселы, где остались их родные, друзья, знакомые, дворовые братства, их культурные микрокосмы, в том числе и привычная звуковая среда, в создании которой они принимали равное с другими участие.

Слишком высоко от Земли, от людей. Помню, как боялся я в детстве ступить на балкон восьмого этажа громадного дома на Кутузовском проспекте, куда из таганского подвала переехала моя двоюродная бабка с детьми… После второго этажа нашего старенького, после пожара 1812 года выстроенного домика этот балкон на восьмом казался висящим над бездной. Конечно, конец 50-х – это не середина 70-х. Но визуальная и звуковая картина мира с высоты 9–12-го этажа выглядит совершенно иначе, чем снизу. Более того, вверху они совсем другие. Как «воздух», родной внизу и непригодный для человека в высших слоях атмосферы.

Слишком однообразно, одинаково, стандартно. Все новое, все белое (сменившее грязь и мусор первых лет после «ввода микрорайона»), девственно белое, без швов, шрамов и прочих нашлепок из вара и мастик, покрывших стены панельных домов через несколько лет разнообразным, но одинаково мерзким «орнаментом». Никто не стеклил балконы и лоджии (не разрешалось), возле домов не было никаких гаражей – ничего, кроме мусорных баков с кошками, лавочек у подъездов со старушками да типовых детских площадок с песочницами и хоккейных коробок между корпусами.

Не было улицы. Никакого движения по «внутренним проездам». В глубине микрорайонов царствовал пешеход.

Не было исторических памятников, «объектов культуры», никакой «культурной среды» в тогдашнем государственном смысле. Но за Профсоюзной улицей, среди уходящего вдаль Битцевского лесопарка, высились главы церкви в Узком. Путешествие к ней было любимым развлечением для нас и наших детей. Они учились ходить в царстве пешеходов и пешеходок с колясками. С собачками, собаками и собачищами тоже были дамы. С колясками же гуляли молодухи и старухи, которых, впрочем, никто иначе как «бабушкой» (бабусей) не называл. Все взрослые – и это очень важно! – родились и выросли не здесь, хранили разную культурную память разных городов, но здесь вдруг стали единым племенем «новоселов». И эта разность индивидуальных опытов и образов города в соединении с сознанием своего «новосельства» определяла новизну и остроту окружающей, подлежащей освоению, обживанию, окультурированию «голой среды». Остро, необычно, в приятных и неприятных контрастах со «старыми квартирами» слышался этот мир, его шум и тишина. Впрочем, не о взрослых здесь речь и не о колясках, даже не о тех, кто лежал в них.

Тогда в них, естественно, лежали младенцы, а не громадные тюки и коробки, которые, как ишаки, таскают туда-сюда нынешние здешние молодухи… Вокруг тех колясок резвилось множество детей всех возрастов. Шум ребячьих игр, их звонкие голоса соперничали с дикими птицами и громадным попугаем в клетке, всегда стоявшей на подоконнике восьмого этажа, – он тоже определял качество здешней тишины! Особенно любил он подражать дверному звонку – и часто этот «звон» заставлял прохожих удивленно вскидывать головы кверху…

Это была молодая, зеленая тишина. И шум тоже был зеленый. Этот цветотембр здешних звуков, так хорошо ладивший с соловьями и лесом, составлял для меня главную прелесть той жизни, сглаживал отрыв от города, от Москвы. Конечно, во всем этом слишком много личного, субъективного: молодость, студенческие годы, счастье рождения детей… Но и в действительности эта внешняя, плескавшаяся за стенами огромных белых корпусов звуковая среда была покойной, мирной, тихой.

Однако ревущие в небе самолеты быстро обрели сильного союзника на земле. И клещи шума стали отщипывать кус за кусом, звук за звуком от зеленеющего пирога теплостановской тишины. Через двадцать лет, вернувшись на месяц в родительский дом, я сполна ощутил катастрофичность произошедших изменений.

!!ЯРМАРКА «КОНЬКОВО»!!

Но о ней – ни полслова. Хочу написать о птичках.

…Сквозь ночной гул, не разбавленный, как днем, людскими звукоотправлениями, с трудом пробивается к шестому этажу одинокий голос снегиря.

Я очень люблю эту, быть может, самую русскую птицу: красная грудь, черная шапка и «плащ» (концевые перья крыльев и хвоста), в толстом клюве ягода рябины – а вокруг белый снег да почернелые деревья… Даже летом снегирь напоминает о зиме. И свист его, однозвучный, «толстый» и тихий, всегда грустен. Этот свист не передать никаким музыкальным инструментом: при всей простоте, «однозвучности» у него удивительно богатая гармоническая аура. Свист снегиря создает иллюзию большого, холодом успокоенного пространства, иллюзию зимней, снегом подпушенной тишины. Тембр одиночества… А если он к чему-то и близок, так именно к звону! Тихому звону утонувшего где-то рядом колокола, чуть приглушенному, с «обрезанными» пеленой снега веселящими призвуками. Голый колокол. Бедный певец…

Впрочем, быть может, я слишком увлекся в своем желании «озвончить» все, что ни попадет в эту книгу? Что ж, cosi fan tutti. Так поступают все. Когда хотят выразить что-либо действительно важное для себя, прибегают к использованию любимых слов, образов, звуков. Гаврила Романович Державин любил своего снегиря (снигиря, в его орфографии) и восхищался гением Суворова. Голос снегиря стал основным тоном эпитафии великому полководцу.

Что ты заводишь песнь военну,

Флейте подобно, милый снигирь?

Одиночество, оголенность души, беспредельность осиротелых пространств в этом стихотворении. И красной грудью птицы, кровью сердца рдеет на белом фоне смерти любовь к России,

и – не флейтой! – грохочет, гудит, звенит раскатистое «гр» «Снигиря» Гаврилы Романовича.

«СЕВЕРНЫ ГРОМЫ В ГРОБЕ ЛЕЖАТ…»

Одинокий свист, который я узнаю всегда и везде после нескольких лет жизни снегирей у меня дома, с трудом пробивался сквозь ночной шум. Вокруг бушевали взбесившиеся противоугонные сирены многочисленных авто вечно бдящих хозяев: и лежа в постели, не забывают они о «железном коне» и нет-нет да нажмут кнопочку. И заржет, запищит, завизжит, замяучит дико и страстно импортная сигнализация,