Книга тишины. Звуковой образ города - Сергей Юрьевич Румянцев

и запылает в ночи костер нечеловеческих-незвериных звуков. Прервется сон, возмутится тревогой сердце, умрет тишина в спальнях. А за окном ее все равно уже нет: там звучит «музыка сирен», о которой когда-то писал Авраамов…

Наверное, поэтому, от непокоя и днем и ночью, так разительно изменилась здешняя птичья симфония.

Рыскающее по помойкам воронье-галье расплодилось до невероятности, да и сорок прибавилось. Эту «стрекотунью-белобоку» очень любят нынешние горожане: маленькие дети и гуляющие с ними мамы, ведущие телевикторин, задающие игрокам заковыристые вопросы вроде «птица-кашевар» и т. п. Прежде любовь была не столь горяча. Сороки, галки, вороны назывались презрительным именем «галье», а сорочий треск-сокот-стрекот воспринимался тревожно, немирно (был даже особый заговор «От зловеща сорочья щекотанья»).[186]

За щекотящим гальем следуют чирикающие воробьи, когда-то составлявшие подавляющее большинство птичьего населения Москвы. Возможно, и правы те, кто связывает резкое сокращение воробьиного поголовья с исчезновением овса и лошадей. Но лошадь перестала быть основным средством передвижения очень давно. А воробьев здесь, в Теплом Стане, и в 70-е годы было очень много…

Что касается других, собственно певчих птиц, то их почти полное исчезновение не объяснить ни овсом, ни вырубкой лесов. Тут лес остался, и в нем птицы поют. Но меж домов их уже почти не слышно. И понятно почему: перейден некий порог шума, который эти птицы способны выносить. Есть и житейское соображение «анахренатического» толка: зачем петь, когда тебя никто не слышит?..

Остались те голоса, те песни, которые вписываются в шумовой – не зеленый, как когда-то, а черный, железный – контекст. Грай, стрекотанье, трещанье, чир(и)канье… везде шумовые сочетания «гр», «тр», «чр», царапающие, дробящие, гробящие тишину.

Осталось сказать несколько слов о делах домашних. О «внутридомовой звуковой среде».

В квартирах теплостанцев (а может быть, и вообще москвичей 90-х годов) стало гораздо меньше птиц! Раньше их держали многие, и они были обычными мещанскими «птичками»: чижик, канарейка, волнистый попугайчик, снегирь – недорого стоят, ребенку развлечение, взрослым – услада слуха. Наш сосед-строитель держал с десяток кенаров, их заливистое пение проникало сквозь стены – внутрь и наружу дома. Теперь же, можно сказать, произошло обратное. И тут уже надо говорить о том круге (пласте) локальной звуковой среды нашего микрорайона, который каждый сам создавал в своем дому.

Я написал «в дому», имея тайное намерение сравнить звуковой микроклимат своего деревенского дома и тех домов в Москве, где пришлось мне пожить за свои 45 лет. Интереснейшая, однако, проблема! Убежден, что без ее рассмотрения на конкретных, лично прожитых примерах невозможно понять значение звуковой среды для города, горожан и городской культуры. Помните, я сказал, что города в Теплом Стане тогда, в 70-е, не было? Это не совсем точно. Он был: внутри домов.

В новом доме каждый новосел начинал рьяно обустраиваться. О перестройках тогда речи быть не могло, не то что сейчас, когда за деньги снесут все, даже несущие стены, и построят заново, что новый хозяин пожелает. Но и малые дела по обустройству в железобетонной коробочке оборачивались большим шумом. Скажем, для того чтобы навесить полку, или ковер, или картину, фотографию, наконец, требовалось просверлить не одну дыру – победитовым сверлом и только электродрелью. После мягких оштукатуренных стен старых домов в центре Москвы или окраинных бараков это было внове, получалось не сразу. И «сверлеж», дополненный ударами по шлямбуру, пронизывал весь двенадцатиэтажный дом все пять лет нашей в нем жизни! Сверление – это еще и вибрация, с легкостью передающаяся по соединенным, пронизанным железной арматурой плитам. Даже не слыша звука, вы ощущали его присутствие по легкому зуду, который превращался в весьма ощутимый, в зубах отдающийся свербеж. Стоило только выйти на лестницу покурить и прислониться к стене. Однажды я стоял так, покуривал – и вдруг почувствовал толчок в плечо! Потом другой… Мне бы встревожиться, задуматься – а я хоть бы хны. Потому что привык ко всяким здешним «виброэффектам». Но тут открылась дверь и выскочила жена с криком: «Чего стоишь! Землетрясение! Детей спасать надо!» Это действительно были докатившиеся до Москвы отголоски землетрясения в Молдавии. Под окнами дома уже толпились испуганные жильцы, с тревогой поглядывавшие на стены: треснули или нет? Но ничего не треснуло. Все вернулись домой. И сверлеж начался снова.

Впрочем, для испытания действия внутридомовой вибрации, рожденной хозяйственно-ремонтной активностью жильцов и замечательным качеством советских лифтов и санузлов, не обязательно закуривать. Достаточно сесть в кресло или прилечь на диван. И кресло, и диван стоят на полу; пол вибрирует; по каркасу мебели вибрация входит в ее мягкие части и спит, пока не соберетесь спать вы сами. А как соберетесь, ваш собственный скелет («арматура») замкнет на черепушку и слуховые нервы единую вибрационную цепь дома. Спокойной ночи! Вибрируйте с нами!

Вибрация, стукотня, брякотня и прочие «тни» бытового происхождения составляли центр звуковой жизни дома. Помню, как долго не могли мы привыкнуть к тому, что здесь постоянно ходят по головам. Потому что любое хождение по полу не босиком или не в мягких тапочках оборачивалось дробным цокотом, или грузным топотом, или дробью пьяной пляски. Должно быть, это воспоминание сохранилось столь долго оттого, что тогда, в середине 70-х, в моду вошли «сабо» – не деревянные, но очень плотные, массивные «шлепанцы». И многие женщины нашего подъезда (не скажу за весь дом) топали в них по линолеуму, еще не покрывшемуся дефицитными в ту пору коврами-паласами.

Так что «за стенами, под нами, над головами» – не только музыка. Но Музыка!.. Как хорошо, что наша квартира была угловой, и хотя бы с одной стороны мы были лишены музыкальных удовольствий!

Снаружи, понятно, никакой музыки не было: нет двора – нет дворовой музыки, нет улицы – нет уличной…

Пианино (тогда еще престижные, стоявшие в «красном углу»), радиоприемники, магнитофоны, телевизоры пронизывали своими голосами домовую коробку сверху донизу, с утра до вечера. В основном «с утра до вечера», так как постановление Моссовета о запрете на нарушение тишины («общественного спокойствия») с 23.00 до 7.00 опиралось на взаимное уважение людей. Конечно, случались пьянки-гулянки, свадьбы-поминки и прочие домашние праздники. Конечно, мы смотрели мультфильмы Ф. Хитрука «История одного преступления» и горячо сочувствовали его измученному шумом герою. Но в нашем подъезде кооперативного дома, где все были пайщиками или членами их семей (не то сейчас, в эпоху «свободного рынка» жилья), – можно было просто пойти и позвонить в «шумную квартиру» и попросить «потише немного». Можно было. И мы, охраняя сон наших маленьких детей, это делали. Если, конечно, находили ту самую квартиру. В бетонном колодце это не так-то легко сделать. Но