Социальное евангелие в России. Православное пастырское движение в условиях голода, войны и революции - Дэниел Скарборо

class="p1">Несмотря на периодическое неповиновение, совместный контроль за голосованием духовенства со стороны Синода и губернаторов обеспечил после 1907 года избрание почти исключительно правых депутатов-клириков.

«Система 3 июня» облегчила избрание гораздо большего числа депутатов-клириков в III Думу. Лишение избирательных прав горожан дало кандидатам от духовенства особое преимущество в провинциях, которые были разделены между сельским православным населением, с одной стороны, и неправославными городскими элитами – с другой, такими как в Киеве, который избрал 6 священников. В III Думу попали 46 православных священников и 2 епископа, в том числе митрополит Евлогий во второй раз[764]. После лишения сана Огнева и Тихвинского Вятская губерния в 1907 году избрала третьего священнослужителя-диссидента – Александра Попова[765]. В декабре 1907 года статья в издании Синода сообщала о выступлении Попова, критиковавшего политику правительства, как о печальном исключении из лояльного в остальном поведения депутатов-священнослужителей: «В третьей Думе это было первое и до сего времени, слава Богу, единственное выступление, компрометирующее православное духовенство, и да будет оно последним»[766]. Действительно, в ходе работы самой продолжительной из четырех Дум депутаты-клирики III Думы (1907–1912) в целом оказывали пассивную поддержку правому большинству. В то время как священники первых двух Дум открыто участвовали в политических дебатах по социальным проблемам России, священники III Думы были активны только в дебатах, непосредственно касающихся церковных дел. Евлогий позже вспоминал о своем растущем отвращении к политической работе: «Чем дальше, тем сильнее я стал чувствовать, что работа в Думе внутренно далека от Церкви, даже ей враждебна… Церковь и политика друг друга исключали»[767]. Хотя эти депутаты избегали участия в таких вопросах, как аграрная и судебная реформа, они активно участвовали в дебатах по поводу религиозной толерантности, приходской реформы, финансирования приходских школ и отделения Холмской губернии от Польши, чтобы защитить ее православное население от католического влияния[768]. В надежде на политическую и финансовую поддержку в обмен на неприметное сотрудничество с правительством иерархи и священники-консерваторы заявляли, что церковь стоит в стороне от партийной политики.

Отказ думского духовенства от представительной демократии и возвращение к опоре на государственную защиту нашел отражение в спорах по поводу религиозной терпимости. Хотя многие священнослужители приветствовали Указ о веротерпимости от 17 апреля 1905 года, он привел в ужас «православных патриотов», которые увидели в нем предательство со стороны царя – отказ от защиты церкви. Самым значительным следствием этого указа стала легализация перехода из православия в другие христианские конфессии. Он обещал и дальнейшие реформы, выражая «искреннее стремление императора гарантировать каждому подданному свободу веры и молитвы по велению его совести»[769]. Более того, среди гражданских прав, обещанных последующим Октябрьским манифестом, была «свобода совести». Первые две Думы не смогли принять закон во исполнение этого обещания, прежде чем были распущены, и только к 1909 году III Дума подготовила законопроект об изменении законоположений, касающихся перехода из одного исповедания в другое. Став законом, этот документ легализовал бы переход из православия в нехристианскую веру – что уже было позволено в конкретном случае кряшенов (крещеных татар). Однако идея предоставления официальной санкции на отступничество от христианства глубоко обеспокоила консерваторов, как и другие предложения, такие как легализация прозелитизма среди православного населения и легализация атеизма. Эти усилия по установлению свободы совести вместе с кампанией по передаче контроля над приходскими школами от церкви к Министерству просвещения создали среди депутатов-клириков ощущение, что в Думе церковь оказалась на осадном положении. В июле 1908 года крайне правый киевский священник Савва Богданович произнес речь, в которой жаловался: «Когда заходит речь о делах Св. Церкви – матери огромного большинства населения, пишется кощунство, богохульство, и у большинства прорываются масонские стремления поглубже подкопаться под христианство и пониже уронить достоинство верований»[770]. Далее он раскритиковал Думу за потворство требованиям нероссийских подданных, зависимость от иностранного капитала и сопротивление финансированию вооруженных сил и возложил вину за эти злодеяния на сеющую разногласия чуждую «партийную политику»: «Душа христианской государственности взвешивается на фальшивых весах инородцев». Богданович призвал русское, христианское большинство в Думе, и особенно своих «братьев по священству», отказаться от «партийной политики», под которой он имел в виду парламентские дебаты, в пользу христианского и националистического единства[771]. Синод также поощрял депутатов-клириков прекратить сотрудничество с «антицерковными партиями», особенно с октябристами, чтобы усугубить растущие разногласия в этой партии, составлявшей центристское большинство III Думы[772].

Чтобы отстоять особый статус церкви, депутаты-клирики встали на сторону врагов думского проекта. 16 мая 1909 года Дума с небольшим перевесом проголосовала за поправки к законопроекту о старообрядцах, одна из которых давала бы им право проповедовать свою веру среди православных. Этот законопроект, а также спор о праве Думы одобрять создание нового Морского генерального штаба ускорил уход консерваторов из октябристов, что критически ослабило их центристскую фракцию. Депутаты-клирики и другие «правые октябристы» присоединились к новой коалиции монархистов и националистов в Русском национальном фронте, который доминировал на третьей, четвертой и пятой сессиях III Думы с 1909 по 1912 год[773]. Этот сдвиг вправо изменил Думу как институт. Как отмечает Джеффри Хоскинг в своем исследовании III Думы, Столыпин был вынужден пойти на компромисс с этой новой фракцией, чтобы провести аграрную реформу, которая подразумевала акцент на националистических целях в ущерб другим политическим и социальным реформам: «Почти все другие меры в правительственной программе реформ были выхолощены или полностью отвергнуты – в области фабричной жизни, образования, религиозной толерантности, местного самоуправления и крестьянских судов»[774]. Законопроект, предполагающий легализацию прозелитизма среди православных, был отозван. Дума с небольшим перевесом приняла законопроект о легализации обращения в любую нехристианскую религию, но на него наложил вето Государственный совет (верхняя палата Думы), половина членов которого назначалась царем. Российские подданные имели право законно принять ислам, буддизм или другие нехристианские религии только в том случае, если они могли продемонстрировать наследственную связь с выбранной ими верой и доказать, что они никогда на самом деле не исповедовали православие. Нелегальные новообращенные больше не подвергались жестоким преследованиям, но продолжали терпеть унижения. Например, не могли регистрировать браки в соответствии с традициями своей новой веры[775].

Политическое поражение свободы совести было ударом и по свободе приходского духовенства, и по обещаниям Октябрьского манифеста. Митрополит Антоний и некоторые другие в 1905 году утверждали, что расширение религиозной терпимости подразумевает бо́льшую свободу слова для православного духовенства, поскольку цензура его высказываний базируется на исключении православия из сферы религиозной и идеологической конкуренции. С 1884 года такая изоляция была усилена «епархиальными миссионерами» – особо назначенными