Мимолетные видения незнакомой Японии - Лафкадио Хирн

сжигают и не бросают в чистую проточную воду, как поступают со всеми пришедшими в негодность священными предметами из мия. И не хоронят. Вы вряд ли догадаетесь, что с ней делают.

Останки куклы завещают богу Кодзину[76], загадочному существу, относящемуся наполовину к буддизму, наполовину к синтоизму. Древние буддийские образы Кодзина представляют божество многоруким, однако Кодзин синтоистов из Идзумо даже не имеет статуи. Тем не менее почти в каждом храме синто и во многих буддийских храмах посажено дерево эноки[77], которое бог считает священным и на котором он, согласно крестьянским поверьям, живет. Поэтому простые люди всегда молятся перед деревом эноки Кодзину. Как правило, перед деревом устанавливают маленький алтарь и тории. На таком алтаре или у подножия святого дерева, либо в дупле, если в стволе есть дупло, можно нередко увидеть жалкие останки кукол. Однако куклу редко отдают Кодзину еще при жизни ее владельца. Вид таких останков почти во всех случаях говорит, что они были найдены среди вещей бедной умершей женщины, кукла была памятью о ее невинном детстве, а может быть, о детстве ее матери и бабушки.

Часть 12

Нам предстоит увидеть хонэн-одори, начало церемонии назначено на восемь часов. Луны не видно, ночь выдалась темная, хоть глаз выколи, но на просторном дворе резиденции гудзи достаточно света – зажжена и вывешена добрая сотня фонарей. Моему приятелю и мне предоставили удобные места в большой беседке, открытой со стороны двора. Духовный лидер накормил нас прекрасным ужином.

Беседку окружают тысячи зрителей – молодые люди из Кицуки, крестьяне из окрестных деревень, много женщин и детей, сотни девушек. Во двор набилось столько народу, что, казалось бы, для танца не осталось свободного места. Освещенная фонарями сцена живописна, как карнавальный показ парадных костюмов. Крестьяне, разумеется, явились в своей исконной одежде – синих куртках, а некоторые в плащах (мино) или накидках из желтой соломы. Другие повязали головы синими полотенцами или надели громадные грибообразные шляпы. Все синие куртки аккуратно заправлены за пояс. Юные горожане пришли в самых разных нарядах и обличьях. Многие оделись в женские одежды, другие – в белую парусину, как полицейские, третьи – в накидки, четвертые повязали шарфы, как мексиканцы повязывают серапе. Молодые ремесленники пришли одетыми легко, как во время работы, – с голыми до бедер ногами и обнаженными по плечи руками. Среди девушек можно увидеть замечательные наряды – хитоны рубинового цвета и сочных серых, коричневых и пурпурных оттенков, дополненные изысканными оби или поясами из атласа с тканым рисунком. Однако примером наилучшего вкуса служат простые и очень изящные черно-белые костюмы, какие носят некоторые молодые дамы из высших сословий. Эти платья специально сшиты для танцев, их нельзя надевать по какому-либо иному поводу. Несколько застенчивых девиц скрывают лица, прижимая к щекам гибкие полы очень широких соломенных шляп. Изумительные детские наряды я даже не берусь описывать – с таким же успехом можно рисовать разноцветных бабочек и мотыльков, не имея под рукой красок.

В центре толпы я вижу перевернутую рисовую ступу. На нее легко запрыгивает крестьянин в сандалиях и раскрывает над головой бумажный зонтик. Но дождь не идет. Это ондо-тори, танцмейстер, известный повсюду в Идзумо как хороший певец. Согласно древнему обычаю, руководитель хонэн-одори[78] во время исполнения песни всегда держит над головой раскрытый зонтик.

Внезапно по сигналу гудзи, занявшего свое место в беседке, ондо-тори заводит песнь благодарения, заглушая своим голосом, словно серебристым напевом корнета, ропот толпы. Чудесный тембр, чудесная песня, полная неописуемых переливов и дрожи, но в то же время нежности и истинного музыкального ритма. Певец медленно поворачивается на своем пьедестале, не опуская зонтика и не прекращая движения справа налево, но делая паузы после каждых двух строф, чтобы позволить людям издать восторженный клич: «Я-ха-то-най! Я-ха-то-най!» Одновременно толпа быстро расступается, образовав два хоровода – один в другом, остальные отодвигаются, уступая место для одори. Два кольца танцоров числом в пятьсот человек с фантастической легкостью начинают медленно вращаться справа налево, вскидывая руки, мелькая белыми ступнями, безупречно попадая в такт слогам песни. Танец представляет собой гигантское колесо с ондо-тори в центре, непрерывно вращающимся под зонтиком на ступке для очистки риса, исполняющим песнь благодарения за урожай:

Ити-ва – Идзумо-но-Тайся-э;

Ни-ни-ва – Ниигата-но-Ироками-сама-э;

Сан-ва – Сануки-но-Компира-сама-э;

Си-ни-ва – Синано-но-Дзенкодзи-сама-э;

Ицуцу – Итибата-О-Якуси-сама-э;

Року-нива – Роккакудо-но-О-Дзидзо-сама-э;

Нанацу – Нанаура-но-О-Эбису-сама-э;

Ятцу – Явата-но-Хатиман-сама-э;

Коконоцу – Коя-но-О-Тэрадэра-э;

То-нива – Токоро-но-Удзигами-сама-э[79].

И все танцоры хором произносят:

– Я-ха-то-най! Я-ха-то-най!

Этот танец-хоровод совершенно не похож на бон-одори, который я наблюдал в прошлом году в Симо-ити и был похож на пляску духов. Хонэн-одори намного труднее передать словами. Каждый танцор описывает полукруг то в левую, то в правую сторону, одновременно сгибая ноги в коленях и вскидывая руки, словно поднимая над головой воображаемый груз. Но танец также состоит из других любопытных движений – резких у мужчин и плавных у женщин. Их невозможно описать, как невозможно описать движение воды. Движения замысловаты, но настолько выверены, что пять сотен рук и ног следуют ритму песни, как если бы ими управляла единая нервная система.

Мелодию японской народной песни или элементы японского танца на удивление трудно запомнить, ибо песня и танец развивались, следуя эстетическому чувству ритма в звуках и движениях, которое отличается от западного восприятия настолько же сильно, насколько английский язык отличается от китайского. Нас не связывает с этими экзотическими ритмами культ почитания предков, нам не подсказывают мгновенное понимание их сути унаследованные наклонности, наша душа не настраивается на них, подчиняясь этническим импульсам. Но когда ты знакомишься с ними поближе за счет изучения, прожив на Востоке долгое время, колеблющийся такт танца начинает внушать нервный трепет, а песня приобретает неповторимый ритм.

Танец начался в восемь часов вечера. Ондо-тори пел удивительно долго, ни разу не сфальшивив, прежде чем уступить место второму певцу. Большой хоровод ни на минуту не прекратил движения и только рос вширь. Потом второго певца сменил третий, но мне хотелось, чтобы танец никогда не прекращался.

– Как вы думаете, сколько сейчас времени? – спрашивает мой спутник, посмотрев на часы.

– Почти одиннадцать, – отвечаю я.

– Одиннадцать?! Сейчас ровно без восьми минут три. Хозяину дома осталось совсем мало времени для сна до восхода солнца.

Глава двенадцатая

В Хиномисаки

Часть 1

Кицуки,