Мимолетные видения незнакомой Японии - Лафкадио Хирн

самым превращая два гроба в один. Воссоединившихся влюбленных забрасывают землей, а над их прахом устанавливают одну на двоих хаку, на которой высекают историю их горестной жизни и, возможно, небольшое стихотворное посвящение.

Часть 2

Самоубийства молодых людей называют дзоси или синдзю (оба слова пишутся одними и теми же китайскими иероглифами), что означает «смерть от сердца», «смерть от страсти» или «смерть от любви». Женщины-самоубийцы чаще бывают выходцами из сословия дзёро[85], но среди девушек попадаются представительницы и более респектабельных классов. Существует пессимистическое поверье, что если синдзю совершает одна из девушек, постоянно живущих в дзёроя, то за первым самоубийством последуют еще два. Можно не сомневаться, что поверье само по себе служит причиной того, что самоубийства происходят сериями по три подряд.

Девушки из бедных семей, добровольно принимающие в момент отчаянной нужды полную позора жизнь ради помощи своей семье, в Японии (разве что за исключением открытых портов, где разлагающее влияние оказывают европейские разврат и грубость) тем не менее не скатываются до такой глубины падения, как их сестры на Западе. Многие из них сохраняют на протяжении всего периода ужасной неволи утонченность манер, изысканность чувств и природную скромность, которые в таких условиях кажутся столь же необычными, сколь трогательными.

Не далее как вчера тихий город потряс еще один случай синдзю. Слуга врача на улице Надамати вскоре после рассвета вошел в комнату его сына, где обнаружил труп юноши в объятиях мертвой девушки. Сын был лишен наследства. Девушка была дзёро. Вчера их похоронили, но не в одной могиле, потому что отец юноши был одинаково расстроен и взбешен таким событием.

Девушку звали Канэ. Она была необычайно красива и ласкова. По всем свидетельствам, ее хозяин относился к ней с добротой, какую редко встретишь среди представителей его презренного сословия. Канэ поступила в бордель, чтобы помогать матери и маленькой сестре. Их отец умер, и семья потеряла все нажитое. Канэ было на тот момент семнадцать лет. Перед тем как встретить юношу, она прожила в заведении не больше года. Молодые люди мгновенно без памяти влюбились друг в друга. С ними не могло приключиться худшей напасти, чем любовь, ибо у них не было ни малейшей надежды стать мужем и женой. Юноша, хотя он пользовался привилегиями сына врача, был лишен наследства в пользу сводного брата с более твердыми привычками. Несчастные потратили все сбережения на то, чтобы видеться друг с другом. Девушка ради этого даже продала свои платья. Во время последней тайной встречи в доме врача они выпили яд и легли рядом, чтобы заснуть вечным сном.

Я наблюдал, как похоронная процессия Канэ, извиваясь, течет по улице при свете бумажных фонариков – бледного мертвенного сияния, похожего на мерцание фосфора, в направлении улицы Храмов и как за ней бесшумно следует вереница женщин в белых платьях и капюшонах, подпоясанных белыми поясами, – вылитое шествие призраков.

Точно так же на буддийских картинах, изображающих подземный мир, мелькают во мраке Мэйдо белые фигуры – нескончаемая вереница душ усопших.

Часть 3

Мой друг, пишущий для газеты «Сан-ин симбун», которая собиралась опубликовать эту печальную историю, рассказал мне, что сердобольные люди уже украсили свежие могилы цветами и охапками сикими[86]. Затем он достает из продолговатого японского конверта длинный, легкий, тонкий бумажный свиток, испещренный красивыми знаками, и, развернув его передо мной, добавляет: «Она оставила это письмо смотрителю заведения, в котором жила. Письмо передали нам с просьбой опубликовать его. Очень красиво написано. Но я не могу как следует перевести его, потому что оно составлено женским языком. Язык писем, написанных женщинами, отличается от языка писем, написанных мужчинами. Женщины используют особые слова и выражения. Например, в мужском языке в зависимости от статуса или обстоятельств „я“ – это ватакуси, варэ, ё или боку, а на языке женщины „я“ – это варава. Женский язык очень мягок и нежен, и на мой взгляд, вряд ли возможно передать подобную мягкость и приветливость на любом другом наречии. Поэтому я могу дать вам лишь неполное представление о письме».

Он начинает медленно переводить:

«Я оставляю это письмо.

Как вам уже известно, с прошлой весны я полюбила Тасиро-сан, и он тоже полюбил меня. А теперь – увы! – нас настигла наша связь из прошлого – в предыдущей жизни мы поклялись стать мужем и женой, но нарушили свою клятву – и теперь я должна отправиться в Мэйдо.

Вы не только относились ко мне с большой добротой, хотя и считали меня глупой и незнатной[87], вы еще и помогали, несмотря на мою никчемность, моей матери и сестре. И теперь, когда я не смогла возместить вам даже одну миллионную часть доброты и милости, которыми вы меня окружили, милости, великой, как горы и море[88], у вас по праву есть все основания возненавидеть меня как самую презренную преступницу.

Хотя я не сомневаюсь, что мое намерение покажется злой глупостью, меня толкают к этому обстоятельства и мое собственное сердце. Поэтому я все еще смею просить вас о прощении моих прегрешений. И хотя я отправляюсь в Мэйдо, я никогда не забуду о вашей милости ко мне – великой, как горы и море. Лежа под покровом травы[89], я все же постараюсь воздать вам оттуда должное – отправить знак моей благодарности вам и вашему дому. Еще раз от всего сердца прошу вас: не гневайтесь на меня.

Мне хотелось бы еще многое написать. Но сейчас моя душа не на месте, мне пора уходить. Поэтому я откладываю кисть для письма.

Как все это неуклюже написано…

Канэ трижды простирается ниц перед вами.

От кого: Канэ.

Кому: Сама».

– Типичное письмо синдзюцу, – замечает мой друг после минутного молчания, вкладывая свиток хрупкой белой бумаги в конверт. – Я решил, что письмо может вас заинтересовать. Хотя уже темнеет, я сейчас иду на кладбище, чтобы посмотреть на могилу. Не хотите составить мне компанию?

Мы идем по длинному белому мосту, поднимаемся по тенистой улице Храмов к древней хакабе Миокодзи, с каждой минутой сгущается тьма. Тонкий серп луны висит прямо над крышами великих храмов.

Вдруг далекий звучный и приятный мужской голос затягивает под звездным небом песню. Песня полна странного очарования и тонов, напоминающих птичьи трели, как будто японские мелодии, выражающие людские эмоции, действительно позаимствованы у пернатых певцов. Это возвращается домой какой-то довольный собой работник. Холодный воздух настолько