Персоны и персонажи - Сергей Львович Макеев

воды”. Нужно было, во что бы то ни стало, повидать их и заставить держать язык за зубами. И я отправился прямо в пасть льва — в тюрьму! Как член городского совета я мог входить в любое учреждение, но на этот раз свидание с арестованными воспрещалось всем категорически.

Весь день я провел в мучительных сомнениях, а к вечеру наскоро собрался и пустился в бега. И вовремя: моих подельников прижали хорошенько, и они назвали имя предводителя: “Декан Броди — и есть главный злодей!” Им сначала не поверили, но после обыска у меня дома, когда обнаружили потайной фонарь, отмычки, маску и кое-что из награбленного, — сомнений ни у кого не осталось. Эдинбуржцы, вся Шотландия и Англия пережили настоящее потрясение, привычный мир словно опрокинулся с ног на голову.

Я был уже в Лондоне, когда вышли газеты с моим портретом и подробным описанием примет. Все же мне удалось сесть на корабль и отплыть в Голландию. Житье мое в городе Остенде было самое плачевное: я снимал тесную комнатушку над пивной, в кармане две гинеи, и весь мой гардероб на мне. Я писал кузену и друзьям с просьбой выслать денег.

Однако, пассажиры на корабле опознали меня и сообщили английским властям. Мои письма были перехвачены, установлен мой адрес. Англичане запросили голландцев о выдаче, и, в конце концов, я был арестован и отправлен в тюрьму Эдинбурга.

Суд начался 27 августа 1788 года. Зал заседаний был набит битком, площадь перед зданием суда запружена толпой народа, для поддержания порядка на помощь полицейским был прислан пехотный полк. Меня судили сплошь одни лорды, а возглавлял суд лорд Браксфилд, прозванный “судьей-вешателем”. Я знал, что пощады мне не будет, но оделся щеголем и держался молодцом. Мой адвокат Генрг Эрскин, лучший в городе, вился ужом, цеплялся к каждому слову обвинителя; моя верная любовница Энни Грант пыталась составить мне алиби; но все попытки защиты провалились. Улики и признания сообщников были неопровержимы. Судей особенно возмущало то, что я, человек из высшего общества, предал идеалы добропорядочности, опорочил имя джентльмена. Лорда Браксфилда особенно возмутило, что я отправился на последнее дело в отцовском парике. Чудак! Да я бы надел и его судейский парик, не будь он так приметен!.. В общем, меня и Смита приговорили к повешенью, Эйнсли — к каторжным работам, а предатель Браун получил прощение.

В камере смертников я был прикован цепью к стене, правда, достаточно длинной, чтобы я мог садиться к столу и писать письма. Я разослал их во множестве, в том числе — влиятельным господам, но никто не вступился за меня. Время тянулось томительно, от скуки я расчертил пол на клетки и играл в шашки — правая рука против левой.

В ночь перед казнью мне мешали уснуть плотники, стучавшие молотками, — они готовили виселицу Она была, можно сказать, чудом техники: платформа эшафота опускалась, и палачу даже не требовалось выбивать скамью из-под ног осужденного, он словно сам собою оказывался повешенным. По странному стечению обстоятельств, я чуть не оказался строителем этой смертельной машины, но в тот год деканом был мой конкурент, поэтому он и перехватил городской заказ на строительство виселицы.

Утром первого октября я написал письмо судье: “Милорд! Прошу дозволения, чтобы мое тело сразу после казни было передано моим друзьям для погребения и ни, в коем случае, не оставалось в тюрьме. Прошу удовлетворить мою предсмертную просьбу”. Почему я просил об этом “вешателя”, спросите вы?

Когда надеяться уже не на что, остается еще вера в чудо. В Эдинбурге практиковал тогда французский врач Дегравер, обещавший исцеление от любых недугов. Он уверял, что знает тайные места на теле человека, где нужно сделать надрезы, и его искусное кровопускание оживит даже только что скончавшегося. Многие считали его шарлатаном, но кое-кто верил. Я пригласил Дегравера к себе, в камеру смертников. Он убедил меня в том, что спасение возможно, и напомнил известный случай с повешенной Мэгги Диксон — ее сразу вынули из петли, положили в телегу и увезли, а по дороге от тряски она очнулась. Так она осталась жива и свободна — у нас, как известно, дважды не казнят.

Днем, перед самой казнью, я был в добром расположении духа и даже насвистывал мелодию из “Оперы нищего”. Площадь вокруг эшафота была заполнена людьми, говорили, что собралось тысяч сорок. Судьи явились в мантиях, офицеры в парадных мундирах, ну и я — краше всех. Непрерывно звонил колокол. Я сам распустил шелковый галстук и надел пеньковый. Что-то не заладилось в механизме, и рабочие полезли под пол чинить. Я заметил в толпе знакомых и успел переброситься с ними парой острот по этому поводу. Наконец, платформа пошла вниз, а я вверх…»

Стивенсон хотел спросить, что же произошло потом, но его душил кашель, на платке, приложенном к губам, показалась кровь. Все плыло перед глазами, незнакомец таял и удалялся. Теряя сознание, Стивенсон услышал — или ему пригрезилось? — последние слова:

«Я не Лазарь, а Дегравер не господь бог… Разве что вы, сэр, силой своей фантазии воскресите меня. Может быть, в другом обличье…»

Иногда Броди возвращаются

После казни Уильяма Броди минуло без малого сто лет, его подлинная история была почти забыта. С тех пор на свет явилось много еще более жестоких и дерзких преступников. Но вот легенда о джентльмене-оборотне продолжала жить, обрастая все новыми подробностями. Говорили, например, что врач-иностранец вставил в горло Броди серебряную трубку, благодаря чему повешенный выжил, и его видели там и тут…

Образ таинственного Броди тревожил воображение Роберта Льюиса Стивенсона, как и все детские страхи болезненного ребенка. Он часто вспоминал рассказ странного незнакомца в эдинбургской таверне. И, может быть, ему давно следовало бы изобразить Броди в каком-либо произведении, чтобы выплеснуть иго из подсознания. А тут как раз подвернулся случай. Друг и соавтор Стивенсона Уильям Хенли предложил:

— Давай напишем пьесу о Броди. Это то, что нужно сегодня для театра!

У Стивинсона были в это время другие замыслы, но Хенли не отставал.

— Я ручаюсь за успех! Мы назовем пьесу «Декан Броди, или Двойная жизнь». А? Каково?

Стивенсон согласился через силу. Может быть, поэтому пьеса вышла поверхностная, без внутреннего огня. И вси-таки, ин поставили в Лондоне и в Америке, чего не скажешь о других совместных с Хенли творениях.

Однако, Стивенсон так и ни выдавил из себя Броди. Ни капли.

Прошло еще несколько лет. Стивенсону исполнилось тридцать пять, он уже десять лет был известным писателем, автором