Европа Гутенберга. Книга и изобретение западного модерна (XIII–XVI вв.) - Фредерик Барбье

так и на то, что профессионалы могут выпускать и распространять продукцию довольно низкого качества. И при этом он не вспоминает о гипотезе, согласно которой качество само могло бы стать производной конкурентной игры. Наконец, воспроизведение текстов закрепляет оппозицию оригинала и копии: рукописный текст, оригинал или более близкий к оригиналу, был транслитерирован в форме печатного текста и в ходе этого процесса утратил свою функцию, которой он отличался в качестве предмета-посредника. Размножение печатного продукта в сотнях и даже тысячах экземпляров еще больше обесценивает его стоимость.

Следствия репродуцирования можно также проанализировать и в плане рецепции, когда речь, в частности, идет о книгах религиозного содержания. Массовая рецепция определенной версии текста будет, что вполне логично, закреплять формирование «сообщества читателей» (Стэнли Фиш), для которых она является способом взаимной идентификации. В определенных случаях, например, у сторонников Реформации и особенно кальвинистов, чтение главного текста, то есть собственно Библии, предоставляет сообществу схемы всех остальных практик чтения. При этом противостояние католиков и протестантов выливается в противоположность двух текстуальных традиций Священного Писания: Сикстино-Клементинская Библия, закрепленная в 1590–1592 годах, становится главной для римской Церкви, во Франции она сохранит свой авторитет вплоть до Революции. И наоборот, протестантская традиция ставит во главу угла возвращение к оригинальным текстам, то есть к исходным языкам, в данном случае греческому и еврейскому, но также для нее важна передача послания максимально большому числу людей, а следовательно, созданию перевода на народный язык, что в итоге приводит к реформистской «вульгате».

Второй вопрос относится не к процессу деконструкции/реконструкции текста, а к распространению и рецепции текста более или менее широкой аудиторией. Книгопечатание является плодом Божественной благодати, но риски, которые со временем создаются оборотом текстов и образов в новых условиях, замечаются не сразу: это риски медиатизации, порождающие в сознании читателей (слушателей, собственно читателей и даже людей, которые что-то слышали о данном феномене, но напрямую с ним не сталкивались) новые и самостоятельные конфигурации. «Событие» в определенной мере становится следствием своей собственной рецепции, то есть конструктом медиатизации. Когда в 1517 году Лютер пишет свои «95 тезисов» против индульгенций, он и представить не может, что книгопечатание придаст этой полемике резонанс настолько заметный, что это событие приведет к расколу Церкви, к которой он сам принадлежит. Точно так же, когда ночью с 17 на 18 октября 1534 года «партизаны» вывешивают в Амбуазе на двери палат короля один из экземпляров «Листовок против мессы», они тоже не знают, что подталкивают Франциска I к новой политической логике, а именно принципу ужесточения власти и проведения репрессий: первый костер загорается уже 13 ноября – для «Бертело Милона, прозванного Паралитиком». И точно так же, когда епископ Ипра издает в 1640 году огромный, но, по правде сказать, неудобоваримый трактат на латыни о толковании блаженного Августина, которым он занимается, он, конечно, не мог догадываться, что закладывает основание для теологической альтернативы, янсенизма, который не только будет развиваться в течение более 150 лет, но и не ограничится в своем значении религией и верой, распространившись на политику. Значение медиатизации остается одним из важнейших факторов дела Provinciales и различных этапов связанной с ними полемики[487].

«Крах медиа», о котором говорит Поль Вирильо, проявляется, прежде всего, в невозможности контролировать распространение информации и в иррациональных реакциях, вызываемых самой этой невозможностью. Кроме того, у типографии и книжного магазина в потенциале есть подрывное и даже скандальное значение, и причина еще и в том, что они позволяют каждому публично взять слово, выступить с ним, невзирая на традиционных посредников, Церковь, светскую власть и особенно короля. Эта тема связана с основополагающей категорией времени: скандал с листовками показывает, что в 1534 году был навязан режим коллективизации времени, создавший своего рода континуум, к которому никто еще не был готов. И если традиционное аграрное общество живет во времени, которое оно знает по собственному непосредственному опыту, то есть в естественном времени времен года и суток, религиозному времени, которое отмеривается колоколами близлежащей церкви, современное «типографское общество» живет в новом времени, времени непосредственном и, в определенном смысле, виртуальном. Франциск I «перебарщивает» в своей реакции и принимает в январе 1535 года меры по запрету любой новой книги в королевстве именно потому, что он не может оценить величину изменения. Правда, потом ему, как и многим его последователям, придется отступить перед вторжением вездесущего медиа. Можно отметить, что Фердинанд I Габсбургский, выбранный в Богемии в 1526–1527 годах, также закроет в 1547-м все печатные мастерские, оставив только пражские, но эта мера вскоре докажет свою неприменимость.

«Листовки против мессы» стали в 1534-м одним из первых примеров феномена медиатизации. Публичная огласка текста влечет жесткую реакцию со стороны Франциска I, который через какое-то время попросту запретит в королевстве занятие книгопечатанием (Музей печати, Лион).

Парадигма репродуцирования играет важную роль и по отношению к последней общей проблематике, о которой мы уже говорили и которая сама получит значительное развитие: речь идет о разработке современной научной мысли и месте, которое в ней занимает изображение или – в последнее время – формирование и представление изображений. Мы не будем рассматривать здесь проблему соотношения между изображением и текстом, то есть соотношения, меняющегося в зависимости не только от используемой техники репродуцирования (дерево или медь, обрезная гравюра или нет), но также от эстетических критериев и в конечном счете от дискурсивного статуса изображения: иллюстрация может дублировать текст или же показывать что-то дополнительное, не ограничиваясь им, она может располагаться так, чтобы ее можно было увидеть одновременно с текстом или же текст и иллюстрация должны рассматриваться по отдельности. Репродукция в первом значении этого термина (то есть как репрезентация) вписывается в сам принцип «современного» научного изображения, поскольку последнее представляется независимым и от взгляда наблюдателя, и от других феноменов, способных его запутать. Идея состоит в создании объективной репродукции мира, которая могла бы послужить моделью для ориентации, описи, классификации и действия.

Для достижения этого результата обращаются к «воображаемому прозрачности» – прозрачности реальности, которую исследуют и воспроизводят, и одновременно прозрачности техник и процедур, используемых с этими целями. Если говорить о научных и технических изображениях, книгопечатание знакомит нас с принципом гиперреальности, то есть представления более «истинного», поскольку более сильного, чем реальность. Однако бумажный мир, то есть мир книг, действеннее реального по парадоксальной причине – потому что он не вполне точно воспроизводит последний и потому что реальность, представленная изображениями, освобождается в нем от всего не имеющего отношения к делу. Таков пример лекарственных растений в инкунабулах-гербариях (Hortus sanitatis), растений, которые необходимо уметь точно определять, чтобы их можно было безопасно использовать. В какой-то мере те же самые наблюдения приложимы и к области техники, где речь может идти об идентификации (с опорой на античные тексты) военных или осадных машин, а также об уточнении конструкции устройств, используемых в горном деле[488]. Порой эффективность репродуцирования выходит за пределы собственно реальности, например, у Брейденбаха и Ройвиха, которые изображают в качестве одного из животных, действительно виденных ими на Востоке, единорога, или же у Дюрера, который добавляет носорогу дополнительный рог. Заявленная объективность говорит о виртуальности, что, однако, не лишает ее эффективности, совсем наоборот, причем и научное изображение, воспроизводящее реальность, также относится к воображаемому.

В работах цюрихского врача Конрада Геснера мы сразу же сталкиваемся с виртуальным миром: печатная книга и в еще большей мере коллекция книг (библиотека) – это весьма мощное средство познавать реальный мир и управлять им. Геснер, автор первой всеобщей библиографии (Bibliotheca bibliographica universalis), составляет также опись физического мира в своей «Истории животных» (Historia animalium) (Муниципальная библиотека Валансьена).

В научном или техническом изображении объединяются два значения термина «репродукция»: с одной стороны, производство «более реальной», чем сама реальность, реальности; с другой – воспроизведение этой репродукции в сотнях и тысячах экземпляров.

Реформация и печать

Библия как текст

Первая большая печатная книга – это латинская Библия: вполне логично то, что наши мастера начали, несмотря на все сложности, с текста, одновременно наиболее востребованного и наиболее впечатляющего, особенно если учесть, что речь о Германии и что, вопреки первому впечатлению, Германия в первой половине XV века чуть менее богата рукописями Библии, чем Франция. Перечень Библий, сохранившихся в Париже[489], позволяет уточнить контекст полного издания латинской Библии: 42-строчное издание Гуттенберга потребовало огромного труда, и пришлось