Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

половину поместья, но дела ему удалось наладить только к тридцати пяти годам. В 1772‐м из Хэмпшира он переехал в Лондон, где поселился неподалеку от Портмен-сквер, на Бентинк-стрит, в доме № 7, в компании шести слуг (особенно выделим камердинера Кэплина), ручного попугая и шпица по кличке Бат (или, по другой версии, Мафф) и все время читал, наполняя память сведениями на будущее. Он с жадностью проглотил две свежие исторические работы – Дэвида Юма об Англии (опубликованную в 1754–1761 годах) и Уильяма Робертсона о Шотландии (1759), – параллельно воюя с Вольтером-историком, который “перехитрил сам себя”. Теперь Гиббон не носил черное, а одевался по последней моде, чем ярче, тем лучше, и каждый вечер ужинал в ресторанах. Он начал появляться в обществе, часто выезжал в театр, стал масоном, в огромных количествах употреблял нюхательный табак и был принят как минимум в четырех мужских клубах (Cocoa Tree, White’s, Brooks’s, а также в избранной компании Сэмюэла Джонсона – просто “Клубе”[403]).

Переосмыслив прежние склонности, в ноябре 1774 года Гиббон стал депутатом палаты общин от Лискирда в Корнуолле, “карманного округа” своего родственника, и превратился в типичного “заднескамеечника”, ни разу (по его словам, из‐за робости) не выступавшего и неизменно, с табакеркой в руках, голосовавшего за тори. Еще прежде, чем попасть в парламент, Гиббон принял судьбоносное решение: он напишет историю Римской империи. В книге, составившей семьдесят одну главу (работа над ней заняла почти двадцать лет), выведены не только римские императоры – Юлиан, Константин и так далее, – но и такие деятели, как Аларих и Аттила, Чингисхан и Тамерлан, Боэций и Мухаммед (основатель ислама и восхищал, и отталкивал Гиббона – как и Вольтера).

Было ли его главной целью писать чистую историю (если это выражение имеет смысл)? Едва ли. Гиббон знал, что все рассказы о прошлом имеют отношение к настоящему, и сам писал как раз затем, чтобы извлечь уроки из сильных и слабых сторон Римской империи, предостеречь английских правителей от ошибок римлян[404]. (На самом деле книги Гиббона вызвали волну опасений, что Британской империи приходит конец: время публикации первого тома совпало с американской Войной за независимость[405].) Труды Гиббона далеки от сухого академического стандарта; следующие поколения ценили их вовсе не за имперские рекомендации, а за удовольствие от динамично развивающегося повествования, за мастерское владение большими и малыми темами, за его афоризмы (“Все человеческое, если не движется вперед, неизбежно скатывается назад”, “Всякий врач склонен преувеличивать”, “В действительности история – это немного больше, чем перечень преступлений, бредовых поступков и невезений человечества”[406]) и его комментарии – то язвительные, то иронические. Кто, кроме Гиббона, мог сказать о суде (1414) над антипапой Иоанном XXIII: “Cамые скандальные обвинения были сняты; викария Христа обвинили только в разбое, убийствах, изнасилованиях, содомии и кровосмешении”?

Работа над первым томом “Истории упадка и разрушения Римской империи” (завершенная во время первого депутатского срока Гиббона в парламенте) заняла семь лет. Книга вышла из печати в начале 1776 года. (В том же году Адам Смит опубликовал свое “Исследование о природе и причинах богатства народов”.) Том начинается смертью Марка Аврелия (180), заканчивается падением Константинополя (1453) и повествует не только о судьбе Римской империи, но и о возникновении ислама и истории Византии. Книгу допечатывали трижды, и первую тысячу экземпляров (ценой в гинею, то есть около 75 нынешних долларов) распродали за полтора месяца. Второй тираж (1,5 тысячи экземпляров) разошелся за три дня.

Издатель Гиббона хвалился, что книга “продавалась, как трехпенсовый памфлет о текущих делах”. К марту раскупили 3,5 тысячи экземпляров (без учета двух пиратских изданий, напечатанных в Ирландии). Это в самом деле была “литература” (новомодное французское словцо). Дэвид Юм в год своей смерти отправил Гиббону абсолютно восторженное письмо, и польщенный адресат объявил, что эта похвала “с лихвой вознаграждает за десятилетний труд”[407]. Гиббону тогда было тридцать девять лет.

Потомки оказались к нему столь же благосклонны. Уильям Гладстон (1809–1898) считал Гиббона одним из трех крупнейших историков всех времен и народов, фигурой, сопоставимой с Шекспиром в драматургии и с Мильтоном в поэзии. В июне 1786 года великий покровитель Вольтера Фридрих II смертельно заболел, и врач посоветовал ему для успокоения Гиббона, а когда в начале 1830‐х годов Джона Персиваля (сына английского премьер-министра Спенсера Персиваля, павшего жертвой покушения) поместили в психиатрическую лечебницу, он потребовал себе одну-единственную книгу – “Историю упадка и разрушения Римской империи”. Великие писатели Англии не отставали. В “Мельнице на Флоссе” Джордж Элиот, впервые опубликованной в 1860‐м, юная Мэгги Талливер разбирает заглавие на корешке книги, которой взрослые явно дорожат, – шедевра Гиббона[408]. В романе Диккенса “Наш общий друг” (1864–1865) “золотой мусорщик” Нодди Боффин, неожиданно получивший состояние и желающий выглядеть образованным человеком, нанимает продавца баллад Сайласа Вегга читать ему эталонную Великую книгу – опять‐таки Гиббона.

Шли десятилетия. В 1896 году молодой Уинстон Черчилль, застрявший в Бангалоре, на высоте 914 метров над уровнем моря, занялся самообразованием: “Историю я решил начать с Гиббона. Кто‐то сказал мне, что мой отец [лорд Рэндольф Черчилль, недолго занимавший пост министра финансов] с восхищением читал Гиббона; что он целые страницы знал наизусть и это сильно повлияло на его манеру речи и письма”[409]. И зеленый лейтенант безотлагательно взялся за присланный матерью восьмитомник[410]. “Изложение и стиль покорили меня. Долгими слепяще-светлыми полуденными часами, с возвращения из манежа и до момента, когда вечерние тени возвещали о часе поло, я смаковал Гиббона. Получая безмерное удовольствие, я прочитывал его от корки до корки”[411].

Ох уж этот стиль Гиббона! Декорации в “Истории упадка и разрушения Римской империи” – просто повествовательное чудо, видимо, автор всесторонне изучил избранный период, в том числе устройство дорог, монеты (их Гиббон уподоблял ископаемым), меры и веса, надписи, архитектуру, географические сведения, “картину места и времени”. Время, похоже, занимало его настолько, что он заслужил новое прозвище – Часовщик.

Второй и третий тома вышли одновременно, 1 марта 1781 года, и вскоре “сравнялись с предыдущим по уровню всеобщего почтения”. Четвертый том был окончен в июне 1784 года, а последние два готовы к 1787‐му – 27 июня Гиббон отложил перо. Читатели реагировали на его интонации, излюбленные прилагательные, подбор анекдотов, эпиграммы (“Общественное одобрение… редко сопутствует почтенному возрасту” [vol. 1, p. 224]) и даже смирялись с его возрастающей склонностью к употреблению курсива[412]. (Одно дело – его владение повествованием, а едкие примечания – совсем другое.) В 1780 году Гиббон потерял