Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

виднейших персон в искусствах и военном деле, церкви и государстве, преуспевших в Англии со времени царствования Генриха VIII до нынешнего века”[430]. Но он отказался от этой затеи и снова взялся за рассказ о собственной жизни. Почему сюжет потребовал столько черновых вариантов? Дело не только в улучшении и отделке текста: это различающиеся, пересекающиеся варианты истины. Гиббона заботило, каким он останется в памяти потомков, и потому до самого конца (он умер в возрасте пятидесяти шести лет) он продолжал заниматься автобиографией – точно так же, как ваял историю Римской империи. В завещании он оговорил: “Осмелюсь сказать, что памятник будет излишним”.

Глава 9

Рождение исторической науки: от Маколея до фон Ранке

Почему история должна быть дисциплиной, которая не смеет назвать себя?

Саймон Шама, 2014 г.[431]

Всякий великий образ мышления, от философии до атомной теории, переживал свои революции. В XIX веке пришла очередь истории. Не менее трех столетий ожесточенно спорили, что такое история и как ею заниматься. Оксфордский словарь английского языка относит первое употребление слова history (“официальный отчет”) к 1482 году, а слово historian в письменных источниках появляется еще полвека спустя, то есть удивительно поздно. Макиавелли и его современник флорентиец Франческо Гвиччардини (1483–1540) стали родоначальниками светской историографии – не столько как науки, сколько как способа интерпретации. В конце XVI – начале XVII века полыхали националистические и религиозные страсти, отодвинувшие этот подход в тень. Предвзятость сохранялась и в XVIII веке. Но давали о себе знать и иные силы.

Может быть, возникновение исторического сознания даже важнее эволюции научных принципов[432]. Сведения о прошлом редко складывались в историю – в смысле систематического анализа информации. До конца XVIII века в мире было совсем мало статистических данных, но теперь все переменилось. Томас Бабингтон Маколей (1800–1859) подготовил для переворота почву, став не только авторитетным ученым, но и знаменитым писателем. Питер Гей даже называл его “самым популярным историком, когда‐либо писавшим по‐английски” и “одним из культурных законодателей эпохи”[433]. Маколей превратил исторические книги в бестселлеры, а следом его современник Леопольд фон Ранке, крупнейший немецкий историк своего времени, добился того, чтобы изучение (а не только фиксирование) истории вошло в университетский курс.

Время пришло. Пусть доктор Джонсон и бранил сочинение одного крупнейшего историка (“Это не история, а выдумка”) и с пренебрежением отзывался о его деле как о “просто-напросто механической компиляции”, но исторические пьесы (в том числе “Ирина” самого Джонсона) не сходили с лондонских подмостков, а коммерческие художественные галереи по всей Западной Европе славили героев былых времен[434]. Из типографий выходили сотни книг о прошлом. Кроме того, в следующие два века споры о религии породили огромное множество исторических сочинений полемического толка, призванных обслуживать споры о статусе Библии.

Стремительное развитие методов исследования прямо связано с борьбой за веру[435], но ростки пускали не только различные ветви христианства. В Германии в 1819 году было основано Общество изучения древнегерманской истории, опубликовавшее тысячи исторических документов. Во Франции группа священников, известная под названием “Эрудиты” или “Антиквары”, впервые применила критические методы к изучению средневековых текстов и сомнительных источников и мифов. Французская революция попыталась устранить представление, будто монополией на прошлое обладает единственный класс, и преуспела по меньшей мере в одном отношении: по словам Альберто Мануэля, собирание древностей, прежде бывшее развлечением одних аристократов, полюбилось и буржуазии – сначала при Наполеоне, с его пристрастием к римской атрибутике, а после при его преемниках[436]. К началу XIX века демонстрация допотопных безделушек, полотен старых мастеров и древних книг стала модным времяпрепровождением. В 1792 году Лувр превратился из королевского дворца в государственную галерею. В 1795‐м для сохранения статуй из разграбленных во время революции поместий и монастырей, дворцов и церквей учредили Музей французских памятников.

XIX век прозвали золотым веком чтения, и статистика это подтверждает[437]. Благодаря распространению общедоступных библиотек и обязательного образования к середине столетия около половины европейцев (по приблизительным подсчетам) умело читать, хотя различия между Севером и Югом, странами протестантскими и католическими оставались очень заметными. В Швеции грамотой владело около 90 % населения, в Шотландии и Пруссии – 80 %, в Англии и Уэльсе – 65–75 %, во Франции – 60 %, в Испании – 25 %, в Италии – 20 %. В России, где крепостное право отменили лишь в 1861 году, читать и писать умело 5–10 % населения. (У Толстого в Западной Европе было больше читателей, чем на родине.)

К 1840‐м годам те, кого интересовало прошлое, не только укрепились в уверенности, что это важно, но и поняли, что полнота исторической картины кроется в мелких аспектах обыденной жизни. Исследования материальной культуры стремительно распространялись вплоть до самых отдаленных уголков – владения истории расширялись, постепенно захватывая категории, которые прежде не рассматривались. Неужели люди не понимали этого раньше? Понимали, конечно, но не в таком масштабе и не по такому спектру областей. Например, практическое знание нумизматики считалось важным еще во времена Гиббона, ведь монеты, как ничто другое, позволяли датировать время правления древних императоров. Два француза, не имея иных данных, написали историю Птолемея VIII и Птолемея IX исключительно на нумизматическом материале. Важные исторические истины можно добыть из неочевидных источников. Даже английские детские стишки восходят к определенным историческим событиям.

Появились монографии о соли, канализации, клятвах, металлах и ископаемых. Работа 1841 года Дж. Э. Нила о церковных скамьях (в XIX веке предмет исключительного интереса) пролила много света на религиозные обряды. Так, большинство церквей в Вашингтоне еще в 1854 году сдавали скамьи внаем. Даже холодный камень скрывал тайны. О событиях 1100–800 годов до н. э., темных веков Греции, историографы молчат. Но о жизни в то время можно судить, кроме прочего, по скудости погребального инвентаря: покойников в этот период почти ничем ценным не снабжали.

Важное значение для понимания развития военного искусства имело сочинение об истории стремени: управляя лошадью одними шенкелями, вы не можете атаковать плотный строй противников с копьями. Еще один историк разбирался, когда же впервые растаяли горные озера в Японии. Это позволило восстановить климатическую историю средневековой Японии, соотнести ее с производством продовольствия и составить представление об обществе, балансировавшем на грани выживания. Еще пример: в XIV веке стоимость зерна резко выросла из‐за недорода. Историки поняли, что динамику цен можно сравнить с динамикой преступности, ведь голодающие начинают красть. Подобных вещей историки раньше и упоминать не думали, не говоря уже о том, чтобы исследовать. Среди других новаций