Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

отстоять его добросовестность как историка, следовало, что его не раз неверно цитировали, что его отсылки подлинны, а намерения искренни. По своей огневой мощи его самозащита напоминала многопушечный корабль, палящий из всех орудий по плоту. Но по крайней мере критики умолкли, пусть и не вполне удовлетворенные, и он мог двигаться дальше. Тем не менее в переизданиях он старался опускать намеки, что философия противоположна христианству, а при подготовке второго издания в типографии подумывал вообще выбросить главы 15 и 16, но его убедили этого не делать.

Другую проблему Гиббона составлял его тон. Везде, кроме личной переписки, он неизменно отстранен, язвителен и предоставляет читателю искать смысл между строк. Удачные – а удаются они часто – “застольные беседы Гиббона”, как стали называть его замечания, беспощадны и нередко весьма остроумны. Например, он мог написать о римском императоре Гордиане II (ок. 192–238), правившем всего месяц и погибшем в бою: “Двадцать две признанных наложницы и библиотека в 62 тысяч томов свидетельствовали о разнообразии его наклонностей, и, судя по оставленному им наследию, как первое, так и второе предназначалось скорее для пользования, чем для бахвальства”. Или [сопроводить сообщение Дэвида Юма в его “Истории Англии” о жестокости Готфрида V Плантагенета]: “Когда он хозяйничал в Нормандии, капитул Се позволил себе без его согласия провести выборы епископа, после чего он велел всех их, включая новоизбранного епископа, оскопить, а отрезанное принести ему на подносе” – таким комментарием: “На боль и опасность они вправе были жаловаться, однако, поскольку они принесли обет целомудрия, сокровищ он их лишил избыточных” (Т. VI, гл. LXVIII). Ну и, наконец, пример из четвертого тома: “Более упорные варвары могли приносить в жертву богам своих предков козу или, быть может, пленников… Григорий Великий полагает, что они вместе с тем козе и поклонялись. Мне известна лишь одна религия, где бог и жертва суть одно”[422], – он подразумевал распятого Христа.

На протяжении книги подобные замечания становятся все более ядовитыми, высокомерно демонстрируя моральное и культурное превосходство. Байрон – в остальном большой поклонник Гиббона – писал: “Другой – пытлив, медлителен, глубок, // Упорством мысли изощрял сужденья, // Оттачивал иронии клинок, // Отдав труду ночей бессонных бденья, // Насмешкой низвергал предубежденья, // И – бог сарказма! – яростью глупцов // Был ввергнут в ад на муки искупленья”[423]. “Обычную глумливость Гиббона”, вероятно проявляемую на встречах клуба, отмечал и Босуэлл. Вирджиния Вулф в эссе 1942 года сурово высказалась о самодовольстве и самоуспокоенности Гиббона: “То, что он не мог понять, он высмеивал”[424]. Гиббон и сам признавал, что бывал резок. Дж. М. Янг, во франкофобии не замеченный, резюмирует такого рода критику:

И [Эдмунд] Берк, и [Сэмюэл] Джонсон, хотя и по‐своему фанатичны, не лишены известной легкости и терпимости, которых нет у Гиббона с его отстраненностью. Есть в его сочинении нечто неудобоваримое, этакое всезнайство, совсем не похожее ни на догматизм Маколея, ни на пытливые суждения Тацита, но зато весьма похожее на самовлюбленный снобизм, составляющий для англичанина часто наиболее характерный и всегда наименее приятный элемент французской литературы, французских манер и французской дипломатии[425].

Действительно ли нелюбимый сын, некрасивый мужчина, одинокий холостяк взялся бичевать римлян периода упадка с неподобающим злорадством? Если да, то с Вольтером у него было больше общего, чем он сам признавал. Тем не менее Гиббон, как и его французский коллега, добился славы, влияния и высокого достатка (кроме книг, вложения в медный рудник в Корнуолле приносили ему дополнительно 750 фунтов в год). В 1781 году он признался Сюзанне, что желает уйти на покой в Лозанне, и в 1787 году, вскоре после завершения работы над последним томом “Истории упадка и разрушения Римской империи”, несмотря на сравнительно молодой возраст, оставил “суматоху” Лондона с “его дымом, деньгами и шумом”, чтобы поселиться за городом вместе со своим близким другом Жоржем Дейверденом. Гиббон увез с собой громадную библиотеку (6–7 тысяч томов), которую вполне выразительно называл “сералем”. “С местом я могу расстаться, – писал он лорду Шеффилду, – но не с книгами”[426].

У Гиббона всегда были добрые друзья-мужчины, но он тосковал по компаньонке и начал ухаживать за леди Элизабет Фостер, “Элизой” – двадцатишестилетней вдовой, которую считал “неотразимой”, и говорил другу, что она способна сманить и лорд-канцлера с его мешка с шерстью. В тот день, когда Гиббон закончил книгу, он прочитал Элизе несколько глав. После завтрака наедине, во время прогулки в саду, он внезапно бухнулся на колено и сделал предложение. Увы, признание было встречено удивленным смехом. Но если он и впал в уныние, оно не длилось долго. В 1774 году Гиббон написал леди Шеффилд:

Вы очень удивились бы, услышав, что я женюсь? Как бы поразительно это ни звучало, заверяю вас, что такой поворот менее невероятен, чем мне казалось год назад. Мы с Дейверденом нередко соглашались, и в шутку, и всерьез, что приятная компаньонка женского пола и упорядочила бы, и украсила, и оживила такой дом, как наш… Не то чтобы я был влюблен в кого‐то конкретного. Встречалось мне с полдюжины “жен”, наделенных разными достоинствами, которые устроили бы меня каждая по‐своему: одна как любовница… другая – как живой и интересный собеседник, третья – как искренний и добросердечный друг, четвертая могла бы изящно и благородно представлять мою семью и мои застолья, пятая – превосходный эконом и домовод, шестая – очень полезная сиделка. Если бы я нашел все эти качества в одном-единственном человеке, то отважился бы сделать предложение[427].

Не совсем всерьез, но и не совсем в шутку[428].

Жизнь Гиббона во многом представляла собой череду утрат. На закате жизни Гиббон – по его собственным насмешливым словам, “старый, богатый и ленивый” – становился все более одиноким и все больше времени проводил с швейцарской семьей Севери. В 1786 году умерла любимая тетушка Китти. Через три года скончался и Дейверден. Гиббон, одинокий и неприкаянный, пытался усыновить сына Севери Вильгельма – странная параллель с участием Вольтера в судьбе Мари-Франсуазы Корнель. “Старый враг подагра” так донимал его, что он стал пользоваться особым креслом-коляской или “ползал по дому” при помощи двух тростей. К тому же Гиббона тревожили революционные события в Париже (“Бедная Франция! Государство уничтожено, народ сошел с ума!”[429]) – он опасался, как бы новая англо-французская война не лишила его дома.

Некоторое время Гиббон подумывал написать совершенно новую книгу – о “жизни или, скорее, натуре