Раннее христианство. Том I - Адольф Гарнак

его нечистым, а злые мысли, источник которых внутри человека: нет, таким образом, нечистых вещей, есть только нечистые люди; загрязнить меня не может никто другой, кроме меня самого. Он не дает, наконец, новых перечислений грехов; но никто до Него не выставил бы самаритянина (Лука, 10, 31 сл.) типом настоящего благочестия, — человека, который только уступил чувству милосердия, оставаясь при этом отвратительным еретиком. Объявить единственным критерием любви к Богу осуществление любви по отношению ко всем людям без различия, как это требуется Мф., 5, 43 сл. и как это описывается у Мф., 25, 31 сл., — критерием, который один только решает судьбу человека в вечности; оценивать человека перед Богом только по мерке его заслуг перед человечеством или его готовности служить ему — это равносильно открытию нового мира.

Этика Иисуса. Резко выточенная форма, в которую Иисус охотно вкладывает Свои заповеди, отчасти виною тому, что Его упрекали в чрезмерном идеализме, в недостатке понимания условий существования человечества, к каковым прежде всего принадлежит чувство самосохранения каждого человека. Выдающиеся философы считали основой этики Иисуса родственный буддийскому евангелию самоуничтожения аскетизм. Бездонно смутными следовало бы, однако, считать идеи человека, испытавшего сердечную радость по поводу любвеобильного спасения тяжелораненого самаритянином, считавшего достаточно важным накормить голодного, одеть мерзнущего, чтобы поставить ниже этого все предписания о субботе, и, вместе с тем, жаждавшего уничтожения своего собственного тела! И к тому же он так настойчиво увещевает каждого заботиться о сохранении души, т. е. личности в царстве совершенства. Мф., 8, 22: «предоставь мертвым погребать своих мертвецов», — конечно, единичный случай, в котором, однако, не так уж трудно угадать мотивы Иисуса; было бы детством на этом основании приписывать Ему равнодушие к неприкосновеннейшим актам пиетета; ненависть к отцу, матери и т. д., Лука, 14, 26 сл., Он не рассматривал как нечто нормальное; Он требовал только от человека способности в случае, когда у человека остается только выбор между любовью к родителям и детям и указанным ему Богом призванием, отказаться от наиболее любимого по природе. К тому же это, конечно, лишнее доказательство того, что Иисус признавал различные степени нравственной силы и религиозного развития; мы можем, не смущаясь, говорить о предполагаемой Иисусом особой благочестивости у учеников. К числу людей, которые сами себя «оскопили» ради Царствия небесного, Мф., 19, 12, принадлежат Он Сам, но Ему и в голову не приходило только таким людям открыть двери Царства: тот, кто, как Иисус, так строго запрещал развод, не мог быть принципиальным противником брака. Его общее настроение ни в чем не похоже на разочарование в жизни, на тупую покорность судьбе; Он радуется прекрасным цветам в поле, Он радостно сидит за столом, в отличие от Иоанна, который «не ел и не пил», женщине в Вифании Он ставит в высокую честь, что она истратила свои деньги не на милостыню, как этого требовала банальность сотрапезников, а на елей для умащения Учителя, с целью доставить Ему хотя бы краткую радость. Твердая вера в Бога, одушевлявшая Иисуса и охранявшая Его от погружения в страх и заботу, уверенность, что Бог никогда не оставит своих и что каждая настоящая молитва будет Им услышана, уверенность в том, что для веры нет ничего недостижимого, вносили уже одни столько солнечного света в Его существо, что дух монашеского самоуничижения не мог к Нему приблизиться. Конечно, Он требовал героических отречений, но не ради отречения как такового, а всегда с высшими целями: либо с целью укротить вожделения плоти, либо потому, что великое дело не совершается без великих жертв.

Парадоксы. Но, говорят нам, в Иисусе слабо развиты были чувство чести и понимание нравственной ценности всякого профессионального труда. Лука, 6, 29: «ударившему тебя по щеке подставь и другую» и т. д. — могло бы, конечно, возбудить сомнения, если бы это было последнее слово практической мудрости Иисуса; Лука, 6, 30: «всякому, просящему у тебя, давай и от взявшего твое не требуй назад» — звучит совсем уж опасно. Но кто не чувствует здесь протеста против обычной практики платить оскорбителю той же монетой и постоянно упрямо настаивать на своем праве? Разве приведенные слова Иисуса не конкретное только выражение для положения, которому мы удивляемся у Павла Римл., 12, 21: не давай над собой победы злу, но побеждай зло добром? Лучше от времени и до времени отказаться от своего права, чем допустить навязывание себе злым его способа борьбы: истинно обезоружен будет насильник только тогда, когда ты покажешь, что ты недостижим для его насилия! Чтобы кто-нибудь несправедливым прикосновением к моей щеке мог взять у меня мою честь — было для Иисуса так же невозможно, как то, чтобы нечистый мог загрязнить меня своею грязью: если мы, современные люди, так плохо понимаем и то и другое, мы этим показываем только, как малоценна наша автономия в нравственности и насколько ниже стоим мы Иисусова идеализма.

Далее: Иисус не увещевал к работе. Действительно, Соломоновы изречения берутся за лентяя энергичнее, чем он. Но его грозная речь против заботы о еде и питье не заслуживает того, чтобы ее неправильно толковали как оправдание лености, ставящей себе в пример воробьев. И этому учил человек, который так определенно настаивает на верности, исполнении долга, деятельной ежедневной работе (Мф., 25, 14 сл.; Лука, 15, 4, 8, 25 сл. и 13, 8), которому в вопросе о Царстве Божием так глубоко неприятна пассивность одного только ожидания! Он, конечно, не перебирал одного за другим отдельных занятий, например, рыбака, менялы, пастуха, и не называл строгого исполнения взятых ими на себя обязанностей равносильным религиозной работе в целях достижения Царства небесного, не объявлял его равноценным возвещению Евангелия. Но разве вправе мы требовать этого от человека, который хотел зажечь энтузиазм, заставивший бы человека бросить свое обычное дело и, следуя за Ним, ловить души для нового мира? Иисус стал бы простой схемой, а не действительной личностью, если бы Он учил этике такой полноты, которая не оставляла бы позднейшим поколениям никакого материала для их учительской деятельности. Но уже принцип Мк., 9, 35: «Кто хочет быть первым, будь из всех последним и всем слугою» достаточен для того, чтобы, примененный в духе Иисуса к другим временам и другим потребностям, он мог пополнить и этот пробел. Уже по одному тому, что аскетизм, тратящий всю силу жизни на религиозные обрядности и на уничтожение природных побуждений, абсолютно эгоистичен, так далек от мысли об обязанности служить другим, служить всем, он может быть только