Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

пересекающего их и не направленного ни на одну из них в отдельности. В коллекции 2009 года ряд моделей был украшен «фрактальным» цифровым орнаментом, созданным на основе «природных» текстур, таких как дерево и камень, и при этом напоминающим покровительственную или предостерегающую окраску живых организмов. В «Атлантиде Платона», как уже указывалось выше, спектр источников орнамента был расширен, включая узоры на теле насекомых, рептилий, амфибий и морских существ. Однако принципы создания принтов, основанные на зеркальном отражении и дроблении форм, стирали видовые различия, превращая едва узнаваемые приметы живых организмов в единую поверхность с ярким «апосематическим» рисунком: «фрактальные» ирисы тоже выглядели, как кожа диковинных земноводных. Тем самым визуализировалась единая ткань жизни, бесконечно перекраиваемая эволюцией, а в новейшее время ставшая также материалом для высокотехнологичных экспериментов. Вместе с тем желание человека низойти по лестнице бытия и «вновь обрести изначальную бесчувственность материи», активно вытеснявшееся в культуре XIX века, не только было признано, но и получило зрелищное выражение в модном дизайне и его мультимедийных репрезентациях.

Часть II

Жестокость

В предыдущей части были описаны способы осмысления моды в контексте эволюционных представлений, бытовавшие в научном и популярном знании, сатире, иллюстрации и самой практике модного дизайна в XIX–XXI веках. В общем и целом эти взгляды исходят из того, что модное поведение не противопоставляет человека животным, а, наоборот, сближает его с ними (согласно алармистским установкам некоторых современников и многих последователей Дарвина – низводит до животного уровня). Как было показано выше, анимализация модников усматривалась в формах костюма, придававших человеческой фигуре сходство с тем или иным животным, в акценте на «неприличные» зоны тела, эксплицировавшем значение одежды для «полового отбора», а также в коллективном характере модных практик, будто бы движимых неким «инстинктом» или стадным чувством. Одним из важнейших критериев регресса по эволюционной шкале считалась жестокость – отсутствие чувствительности к страданиям живых существ, – которая также ассоциировалась с модой в силу массового использования материалов животного происхождения для отделки нарядов и изготовления аксессуаров. В этой части книги я подробно рассмотрю дискурсы о жестокости моды, согласно которым модницы, повинные в гибели животных, сами уподобляются животным – в данном случае не по своему внешнему виду и даже не столько по поведению, сколько по эмоциональной «дикости». Соответственно, границы человеческого, о которых пойдет речь в части II, связаны в первую очередь с определенными структурами чувствительности, а зооморфизм присутствует в изучаемом материале на метафорическом уровне – в зачастую подразумеваемых, скорее чем эксплицируемых, образах жестоких хищников и кровожадных чудовищ.

В главе 4 рассматривается история движения в защиту животных в западных странах и включение модного потребления в его повестку. Особое внимание будет уделено использованию идеи надлежащего обращения с животными для выстраивания и поддержания гендерных, классовых и расовых иерархий: жестокость к животным приписывалась (модным) женщинам, социальным низам и неевропейским народам, которые, соответственно, нуждались в контроле, ограничении и дисциплинирующем воздействии со стороны более цивилизованных, то есть более успешно эволюционировавших представителей человеческого рода. Глава 5 посвящена более детальному анализу образа модной хищницы, который, как я покажу, активно использовался для дискредитации женщин, вовлеченных в борьбу за политические права и свободы. Посягательства суфражисток на избирательные бюллетени и другие традиционно мужские привилегии представлялись столь же предосудительными, как и жажда модниц заполучить перья и мех, отнятые у несчастных животных, – и нередко совмещались в визуальных стереотипах, сложившихся вокруг женского движения.

Одним из устойчивых приемов в карикатурных репрезентациях суфражисток было их изображение в виде «взбесившихся» домашних кошек – и это подводит нас к теме главы 6. Примечательно, что и некоторые активистки женского движения рубежа XIX–XX веков, и их политические оппоненты указывали на сам факт разведения и содержания домашних животных в декоративных и престижных целях как на форму жестокости со стороны их владельцев. В главе 6 будет подробно рассмотрен этот вид эксплуатации и «уродования» животных их безжалостными хозяевами (часто – хозяйками). Придание животным декоративности, от методов селекции до надевания костюмчиков и украшений на домашних питомцев, не без оснований воспринималось как одно из проявлений моды. В силу этого изнеженные и бесполезные декоративные породы животных могли видеться одновременно жертвами модной жестокости и символами положения женщин среднего класса, вынужденных быть такими же «домашними животными», объектами селекции и модной деформации. Критика этих практик высвечивала оборотную сторону цивилизации: если развитие чувствительности и способности к состраданию совпадало с вектором эволюции, каким его описывал Дарвин, то предпочтение, отдаваемое искусственным формам жизни, предположительно, могло завести ее в тупик.

Глава 4

Мода в контексте зоозащитного движения

В XIX веке во многих западных странах, включая Россию и США, обращение с животными стало объектом общественного внимания и законодательного регулирования. Я предлагаю рассматривать эти феномены в контексте концепции «процесса цивилизации» Норберта Элиаса (Элиас 2001) с той оговоркой, что единый вектор цивилизационного развития стоит трактовать в данном случае не столько как эмпирическую данность, сколько как идеологический конструкт, крайне важный для одушевляемых идеей прогресса западных обществ XIX столетия. Элиас рассматривал переход от Средневековья к раннему Новому времени в категориях меняющихся структур чувствительности, когда прежде воспринимавшиеся нейтрально или даже доставлявшие удовольствие действия и зрелища начинают оцениваться как неприятные и неуместные в общественной жизни. К ним относятся проявления жестокости по отношению к другим людям, моральный запрет на которые подкрепляется тем, что Элиас называет монополией на насилие – ограничением права феодальных владык карать и миловать по своему усмотрению и переходом этой прерогативы к централизованным институтам власти.

В рассматриваемый в данной главе период, охватывающий «долгий» XIX век, сходные процессы происходят в отношении животных[166]: жестокое обращение с ними кроме случаев, санкционированных государством, перестает быть легитимным и у растущего числа людей вызывает неприятные чувства. В разделе «Защита животных и процесс цивилизации» описывается институциональный аспект защиты животных и постепенное изменение общественного мнения от высмеивания подобных инициатив к их поддержке. История защиты животных достаточно хорошо изучена в других национальных контекстах, прежде всего, в британском, однако практически не исследована на отечественном материале, который поэтому представляется особенно важным ввести в научный оборот и сравнить с аналогичными явлениями в Европе и США. Кроме того, в работах, посвященных охране животных в XIX веке, почти не учитывается влияние теорий Дарвина на идеологию и практику этой деятельности – в частности, на обоснование недопустимости жестокости[167]. Меж тем постдарвиновские представления о немотивированной жестокости как об «атавистической» черте и взгляд на человеческую цивилизацию как на естественное продолжение эволюции играли