Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

первую очередь нуждались наиболее разумные, «нравственные» и полезные животные – что во многом определяет выбор инцидентов в «Четырех ступенях жестокости» Хогарта. В то же время иллюстрируемые художником сцены и набор нечеловеческих персонажей серии отражают ориентацию на специфическую целевую аудиторию, включающую «людей самого низкого звания» (Hogarth 1833: 64), которые могли узнать себя и своих знакомых в героях гравюр: уличных мальчишках, крестьянах, слугах, извозчиках, толпе зевак. Изображенные животные неразрывно связаны с трудом и досугом социальных низов, исправить нравы которых мечтал Хогарт, как и позднейшие реформаторы. Наконец, ключевая мысль художника, выраженная в заглавии серии: жестокость по отношению к животным образует «ступени» на пути к более серьезным преступлениям – была важным аргументом в поддержку необходимости законодательного регулирования обращения с животными.

Иммануил Кант с одобрением отзывался о серии Хогарта в «Лекциях по этике», отсылая к работам художника как к иллюстрации своего тезиса о том, что «человек, жестоко относящийся к животным, окажется таковым и по отношению к людям» (Кант 2000: 212). При этом Кант был убежден, что «животные существуют только как средства, не сознающие собственной самости», поэтому «по отношению к ним у нас непосредственно нет обязанностей; эти обязанности являются косвенными по отношению к человеку» (Там же: 211). Иными словами, испытываемые животными страдания сами по себе безразличны с нравственной точки зрения, однако намеренное причинение вреда и несправедливое отношение к ним недопустимо, так как подрывает действие морального императива в самом человеке: «Если кто-нибудь убивает свою собаку, потому что та не зарабатывает больше на свой хлеб, то этим самым он не действует против своих обязанностей по отношению к собаке, так как она не обладает способностью суждения, а нарушает этим самым принцип человечности в самом себе, согласно которому должен действовать» (Там же: 212). Взгляд, согласно которому (одомашненные) животные представляют собой эрзац человека, не обладающий его ключевым признаком – «способностью суждения», но пригодный для своего рода упражнений в милосердии, нравственном и ответственном поведении, был широко распространен в образованных слоях западных обществ в XVIII–XIX веках.

Вместе с тем некоторые авторы эпохи Просвещения, напротив, отстаивали не только наличие у человека прямых обязанностей по отношению к животным, но и необходимость признания последних в качестве субъектов, обладающих собственными правами. Одним из наиболее влиятельных мыслителей, обратившихся к этой проблематике в XVIII веке, был Джереми Бентам. Хотя он также рассуждал о негативном воздействии привычки к жестокости на самого мучителя, это не было для него единственным доводом против бессердечного обращения с животными. Бентам задавался вопросом, где проходит та «непреодолимая граница» (insuperable line), которая отделяет субъекта от объекта (Bentham 1789: cccix). И здесь его подход радикально отличался от кантианской парадигмы, так как критерием субъектности у Бентама становится не «способность суждения», а чувствительность к боли, возможность испытывать страдания[171]. Жак Деррида отводил Бентаму ключевое значение в формировании нового взгляда на животных: по мысли французского философа, делая акцент на страдании в противовес разуму, речи и другим традиционным основаниям противопоставления человека и животных, Бентам выводит разговор об атрибутах субъекта из плоскости обладания. В отличие от «логоса», страдание невозможно помыслить в категориях собственности или престижного знака отличия: «Умение страдать более не является умением, это возможность без умения, некая возможность невозможности» (Деррида 2019: 250).

Действительно, до этого, а в значительной степени и позднее, экономические отношения играли центральную роль в представлениях о человеке. Интеллектуальные и нравственные атрибуты, такие как пресловутая «способность суждения», мыслились во многом по аналогии с движимым и недвижимым имуществом, и именно обладание всеми этими разнообразными видами собственности делало человека в полной мере человеком, философским и политическим субъектом. В противовес этому, объект отношений собственности представлялся «вещью», или, как явствует из приведенного выше высказывания Канта о животных, «средством, не сознающим собственной самости». Поэтому «защита» животных в раннее Новое время зачастую подразумевала защиту прав собственника: убийство, похищение или вред, нанесенный скоту, лошадям, собакам, птицам и всевозможным обитателям частных охотничьих угодий, могли повлечь за собой наказание виновного, вплоть до смертной казни, и компенсацию ущерба хозяину[172]. Столь же бесправный статус имели рабы, также рассматривавшиеся как имущество и законодательно охранявшиеся исключительно в этом качестве.

Аналогия между положением животных и рабов проводилась многими ранними апологетами прав животных и аболиционистами – Диана Дональд и другие исследователи показали, что эти две области политической агитации и борьбы нередко привлекали одних и тех же деятелей (Donald 2019; Ritvo 1987: 133). Показательно следующее рассуждение Бентама: «Было время (прискорбно признавать, что во многих местах оно до сих пор не закончилось), когда большая часть нашего собственного вида, под наименованием рабов, трактовалась законом совершенно наравне с тем, как, например, в Англии все еще трактуются низшие расы животных. Возможно, придет день, когда все прочие живые существа получат те права, отнять которые у них могла только рука тирании» (Bentham 1789: cccix). Аболиционизм в Великобритании даже в начале XIX века не имел всеобщей поддержки, наталкиваясь на сопротивление плантаторского и торгового лобби, защищавшего те самые интересы собственников. Выдвигавшаяся отдельными мыслителями идея «прав животных» представлялась носителям консервативных взглядов еще более возмутительной, чем призывы к освобождению рабов, и к тому же комичной в своей абсурдности.

Философ-неоплатоник Томас Тейлор (1758–1835) в 1792 году выпустил сатирический памфлет «В защиту прав неразумных тварей» (A Vindication of the Rights of Brutes) как ответ на вышедший в том же году трактат Мэри Уолстонкрафт «В защиту прав женщин» (Bargheer 2006: 16). Переводчик и горячий почитатель античных философов, Тейлор в этом травестийном тексте делает вид, что насмехается над ними: «ничтожность Аристотеля такова, что используемое им противопоставление господина и слуги теряет популярность день ото дня, так что всякое подчинение того и гляди исчезнет» (Taylor 1792: vi). Легкомысленный тон издания едва скрывает возмущение и беспокойство, которые у Тейлора вызывали революционные события во Франции и распространение радикальных идей на его собственной родине. Однако идея «прав животных» представлялась совершенно смехотворной не только самому Тейлору, но, как он очевидно предполагал, предпослав своему сочинению эпиграф «Quid rides?» («Чему смеешься?»), и абсолютному большинству его читателей.

Как показал Штефан Баргхер, проанализировавший парламентские дебаты первых десятилетий XIX века, когда на обсуждение в палате лордов и в палате общин выносилось в общей сложности не менее пятнадцати законопроектов, направленных на предотвращение жестокого обращения с животными, все это время тема защиты животных продолжала веселить публику и ее законных представителей. Члены парламента зачастую саботировали обсуждение подобных вопросов, заявляя, что это ниже их достоинства, а также без конца упражняясь в острословии. Частым