Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

В своем желании «образить и очеловечить» мужика Достоевский близок к лидерам зоозащитного движения в России и на Западе, мечтавшим обуздать «звериные» импульсы простонародья. В то же время сам писатель решительно отмежевывается от всего западного, так как европейская цивилизация представляется ему основанной на жажде наживы и классовом снобизме, легитимирующем полуживотное положение социальных низов. Отмена крепостного права, по мнению Достоевского, позволяет надеяться, что в России подобные общественные отношения не закреплены структурно на уровне ментальности, а потому могут быть преодолены: «у нас и теперь никто не захочет стать за идею о необходимости озверения одной части людей для благосостояния другой части, изображающей собою цивилизацию, как это везде во всей Европе» (Достоевский 1981: 31). Несмотря на столь оптимистичное постулирование «особого пути» России, в своем анализе существующих мер по защите животных Достоевский наглядно демонстрирует их неэффективность, обнажая системный характер насилия, когда «каждый удар по скоту, так сказать, сам собою выскакивал из каждого удара по человеку» (Там же: 29). Здесь писатель несколько отходит от консервативно-патерналистских интонаций, приближаясь к более радикальной реформистской позиции[179].

Завершая свое рассуждение о РОПЖ выводом, что «желалось бы действовать не все с конца, а хоть отчасти бы и с начала» (Там же: 31), то есть фактически указывая, что Общество занимается не тем, чем следовало бы, Достоевский, кажется, находится в одном шаге от оценки зоозащиты, которую дали Маркс и Энгельс в «Манифесте коммунистической партии». По их мнению, члены обществ покровительства животным относятся к той части буржуазии, которая «желает излечить общественные недуги для того, чтобы упрочить существование буржуазного общества» (Маркс, Энгельс 1950: 61). Если меры по защите животных не напрямую смехотворны и нелепы, они в любом случае направлены на сохранение в неприкосновенности общественных и властных институтов – а с ними и угнетенно-униженного положения простых людей. Достоевский же желает реальных социальных изменений, но мыслит их по сути так же, как упоминавшийся выше Томас Фоуэлл Бакстон и другие «буржуа-социалисты», которые, по выражению Маркса и Энгельса, «хотели бы иметь буржуазию без пролетариата» (Там же).

Неслучайно Достоевский предлагает защищать животных посредством борьбы с пьянством, еще одной прекраснодушной инициативы, попавшей под прицел авторов «Манифеста коммунистической партии»: «Почтенное Общество покровительства животным состоит из семисот пятидесяти членов, людей могущих иметь влияние. Ну что если б оно захотело поспособствовать хоть немного уменьшению в народе пьянства и отравления целого поколения вином!» (Достоевский 1981: 29). Предполагая, что членам Общества было бы достаточно «захотеть», чтобы «поспособствовать» уменьшению пьянства, Достоевский явно преувеличивает их возможности сразу в нескольких смыслах. Во-первых, народ предстает здесь несравненно более «управляемым»[180], чем это допускает социальная реальность. Кроме того, писатель, по-видимому, не принимает во внимание, что желания членов Общества, особенно выражаемые коллективно, заведомо ограничены их статусом и пониманием миссии их организации. Диана Дональд убедительно показала на примере британского Общества предотвращения жестокости к животным, как необходимость проявлять лояльность к элитам и никого не раздражать радикальными требованиями сводила деятельность Общества к минимуму. Его пассивно-конформистская позиция прекрасно выражена в словах лорда Абердэра, занимавшего пост председателя в конце 1870-х годов: «в целом наилучший образ действий – это образовывать общественность, не слишком отрываясь от общественного мнения» (цит. по: Donald 2019: 63). Поэтому говоря о влиятельных лицах, входящих в состав РОПЖ, Достоевский – вероятно, невольно, но при этом весьма осязаемо – указывает на пределы их влияния.

Примечательно, что «отвратительные картины» жестокости к животным, которые перечисляет Достоевский, в точности те же самые, что упоминаются в других источниках. С одной стороны, это подтверждает повсеместность подобных злоупотреблений, а с другой, указывает на сформировавшиеся устойчивые способы говорить о проблеме. Эти способы пересекают языковые границы и воспроизводятся в текстах различных жанров и прагматики – вербальных и визуальных, документальных и художественных. Так, описание перевозки телят в «Дневнике писателя» совпадает с цитировавшимся выше пунктом Правил, а жестокое обращение с лошадью («мужик, наложив непомерно воз, сечет свою завязшую в грязи клячу, его кормилицу, кнутом по глазам» – Достоевский 1981: 26) напоминает и гравюру Хогарта, и сон Раскольникова в «Преступлении и наказании»[181].

В целом литература играла крайне важную роль в привлечении внимания к проблеме жестокого обращения с животными и (ре)формировании структур чувствительности. В большинстве случаев можно говорить о «кантианском» подходе писателей, для которых животные являлись скорее «средством», чем конечной целью – способом гуманизировать читателя (рассказы о животных Э. Сетона-Томпсона), указать на социальные проблемы (барское самодурство и в целом порочность института крепостного права в «Муму» И. С. Тургенева), опробовать специфические литературные приемы («остранение» в «Холстомере» Л. Н. Толстого). Однако независимо от того, были ли другим авторам, как и Достоевскому, «дороги не столько скоты, сколько люди», созданные ими картины жестокости и несправедливости по отношению к животным, яркие образы животных-протагонистов и попытки увидеть мир глазами животного закрепили для читающей публики представление о том, что сочувствие и милосердие не могут быть направлены исключительно на людей. В англоязычном мире невероятную популярность приобрел роман Анны Сьюэлл «Черный Красавчик» (1877), в котором лошадь выступает главным героем и рассказчиком[182]. По мнению исследователей, это произведение сделало больше для продвижения зоозащитной повестки, чем все официальные меры вместе взятые (Cronin 2018: 115; Donald 2019: 158–170; Kean 1998: 79, 142).

Некоторые деятели искусств, писатели и публичные интеллектуалы поддерживали идею милосердия к животным не только своими произведениями, но и жизненной практикой: отказом от охоты и от употребления в пищу мяса. Особая роль здесь принадлежит Толстому, вокруг которого сложился широкий (и более того, интернациональный) круг последователей, популяризировавших его идеи. Так, Владимир Чертков выпустил брошюру о жестокости охоты «Злая забава» (Чертков 1890) еще при жизни писателя, с его предисловием, а впоследствии, в 1912 году, книгу «Жизнь одна (Об убийстве живых существ)» (Чертков 1912), обосновывающую необходимость вегетарианства. В Великобритании пропагандистские тексты в защиту животных создавали такие известные писатели, как Джером К. Джером, Джон Голсуорси и Бернард Шоу, в США – Джек Лондон (Li 2019).

Наряду с прямым введением животных в литературу в качестве действующих лиц и даже рассказчиков, писатели широко использовали анималистическую характеризацию человеческих персонажей. Эти приемы зачастую опирались на басенную и фольклорную образность, в особенности там, где их применение было направлено на создание комического эффекта. Однако во второй половине XIX – начале XX века реалистический роман испытал значительное влияние современных научных идей, в том числе теорий Дарвина. Это влияние, наиболее давно изучающееся на примере английской литературы (Beer 2004;