Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

экономического насилия, которое становится возможным, и в большинстве случаев ненаказуемым, в рамках института брака. Права (вернее, бесправие) женщин в этом тексте рассматриваются по аналогии с положением рабов в США и со статусом животных в Великобритании, которые, по мнению Линн Линтон, защищены законом в той же (если не в большей) мере, что и женщины: «Пленницу-жену не признает закон; она является собственностью своего тюремщика, такой же, как его собака или лошадь; с тем лишь отличием, что он не может в открытую продать ее; и если он покалечит или убьет ее, то может подвергнуться наказанию – точно так же, как за плохое обращение с собакой или лошадью его привлекло бы к ответственности Общество против жестокости к животным. <…> таким образом, она может претендовать на защиту закона исключительно как животное, наделенное чувствами, а не как жена или гражданка, и исключительно в случаях угрожающего ее жизни жестокого обращения. Такая же защита, и не более того, предоставляется рабам в Соединенных Штатах, – и всем обладающим чувствами домашним животным в большинстве цивилизованных обществ» (Lynn Linton 2002: 409–410). Дюжину лет спустя в статье «Современная девушка» Линн Линтон представляет «принадлежность» жены мужу уже не как проблему, а, напротив, как идеальное состояние, к которому необходимо стремиться. При этом столь резкий пересмотр ее представлений отнюдь не был вызван изменением положения женщин за этот период: хотя в 1857 году был принят закон, который предоставил женщинам право оберегать свои доходы и имущество от посягательств бросивших их мужей, в 1864 году новая версия этого закона фактически упразднила такую возможность.

Линн Линтон не прославилась как защитница животных, и упоминание этой инициативы в ее статье призвано было полемически заострить аргумент о бесправности женщин, а не привлечь дополнительное внимание к проблеме жестокого обращения с животными. Однако мне важно показать, насколько расхожей была аналогия между положением женщин и животных[185]; кроме того, в приведенной цитате характерно упоминание «цивилизованных обществ»: права животных (но не женщин!) выступают имплицитным критерием цивилизованности. В этом качестве они наиболее часто упоминаются в высказываниях женщин высокого социального статуса, включая британскую королеву, которая в торжественной речи по случаю празднования полувекового юбилея ее правления с удовлетворением отметила «среди других примет просвещения, распространяющегося среди моих подданных <…> рост более человечных чувств по отношению к низшим животным» (цит. по: Bargheer 2006: 6). Хотелось бы еще раз подчеркнуть историческую и социальную специфичность этих «человечных чувств», крайне избирательных в том, какие животные могут их вызывать. Так, добыча охотника в XIX веке нечасто становилась объектом жалости, поэтому на зрителя в наши дни довольно странное впечатление производит, к примеру, картина Эдвина Ландсира «Виндзорский замок в новые времена», написанная в начале 1840-х годов.

Масштабное полотно (113,4 × 144,3 см) изображает только что вернувшегося с охоты принца Альберта с женой и дочерью в окружении охотничьих собак и трофеев – тушек птиц, разложенных на кресле и ковре. Позы птиц со свешивающимися головами и задранными лапками подчеркивают, что это дичина, своего рода натюрморт внутри жанровой сцены. Признаки смерти усилены в изображении белой куропатки: на груди птицы, в том месте, где ее пронзила пуля, виднеется кровавое пятно. Несмотря на это, принцесса Виктория, которой на момент завершения картины было три года, с удовольствием играет с мертвыми птицами. Сама королева посчитала, что это «очень красивая картина, весьма жизнерадостная и приятная»[186]. Полвека спустя создание подобного изображения в Великобритании стало невозможным, что в некотором смысле подтверждает слова монархини о распространении «просвещения» в ее владениях, – но королева не изменила своего отношения к охоте. Охота считалась весьма благородным видом спорта, «естественным» и приятным времяпрепровождением для аристократов-мужчин. Женщины-охотницы, как я покажу более подробно в главе 5, вызывали у современников неоднозначные чувства, и британская королева в 1880 году пеняла своей внучке, Виктории Гессен-Дармштадтской, за участие в охоте: «Нет вреда в том, чтобы наблюдать за охотой, но убивать животных не подобает леди» (цит. по: Donald 2019: 139). Таким образом, само по себе убийство диких животных не составляло проблемы, однако предполагало однозначное распределение гендерных ролей, где насилие составляло мужскую прерогативу, женщинам же отводились зрительские места. В этом контексте особенно примечательно, что некоторые женщины выступали категорически против охоты уже в XVIII веке, тем самым имплицитно протестуя и против двойных стандартов нарождавшейся бинарной гендерной модели.

Женщины, чьи голоса дошли до нас из XVIII–XIX веков, в большинстве своем принадлежали к образованным, привилегированным слоям общества, однако они отнюдь не представляют собой некий социокультурный монолит. Напротив, среди них отчетливо выделяются два идеологических полюса: консервативный и радикальный – между которыми располагается широкий спектр разнообразных позиций. Тогда как многие защитницы животных были сторонницами «паллиативных» мер, направленных на помощь конкретным животным и продвижение законодательных инициатив, призванных защитить домашний скот от злоупотреблений его невежественных хозяев, другие указывали на системный характер жестокости, укорененной в капиталистической модели экономики. Так, британская аболиционистка Элизабет Хейрик (1769–1831) последовательно сравнивала эксплуатацию животных с положением не только рабов на сахарных плантациях, но и фабричных рабочих. В частности, в «Рассуждении о последствиях нынешнего обесценивания человеческого труда» (1819) Хейрик пишет, что в результате неуклонного уменьшения заработной платы «несчастные рабочие напоминают животных, помещенных для опыта под купол воздушного насоса» – еще немного, и они погибнут (цит. по: Donald 2019: 45). Это яркое сравнение наглядно демонстрирует не только характеризующую Хейрик глубину понимания текущих социально-экономических процессов, но и непреходящую актуальность образа воздушного насоса, даже спустя более ста пятидесяти лет после экспериментов Бойля, в качестве символа безнаказанной жестокости сильных мира сего по отношению к беззащитным и зависимым от них Другим.

Во второй половине XIX века на первый план вышел еще более мощный символ подобных злоупотреблений – вивисекция. Развитие физиологических исследований, в особенности экспериментальное изучение деятельности нервной системы, которое исключало возможность применения анестезии, привело к тому, что беспрецедентное количество лабораторных животных подвергалось страшным мучениям во имя науки. В силу сходства с человеком часто для опытов использовались обезьяны, но, безусловно, гораздо более доступный, а потому востребованный «ресурс» представляли собой виды, популярные в качестве домашних питомцев – прежде всего, собаки. Бездомные животные, подобные булгаковскому Шарику, имели особенно высокие шансы оказаться в лаборатории, однако устойчивым транснациональным сюжетом стало похищение для экспериментов домашнего любимца (Boddice 2016: 62; Cronin 2018: 137).

Задолго до начала широких общественных дискуссий о вивисекции виньетка на эту тему появляется в сатирических очерках Чарлза Диккенса «Мадфогские записки», публиковавшихся в 1837–1838 годах в журнале «Литературная смесь Бентли» (Bentley’s Miscellany). В них писатель высмеивает одержимость прогрессом, выливающуюся