Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

заявил, что он предпочитает сто раз умереть, чем спасти свою жизнь ценою тех адских мук, которые причиняются животным при живосечениях. Сознательно идти на такое самопожертвование способно лишь очень ничтожное меньшинство» (Там же: 348).

Женщины – противницы вивисекции, в том числе Кобб, также неоднократно высказывали готовность умереть за животных, скорее чем пользоваться плодами их страданий. А Анна Кингсфорд (1846–1888), еще одна известная активистка, по свидетельству ее спутника жизни и соавтора Эдварда Майтленда, даже рассматривала возможность предложить саму себя для вивисекторских опытов, с условием, что это будут последние в истории медицины эксперименты на живом организме (Donald 2019: 207). Однако способность к героическому самопожертвованию плохо вписывалась в представления о женственности, характерные для второй половины XIX – начала XX века, поэтому высказывания, которые в устах антививисекционистов-мужчин могли вызывать одобрение, будучи произнесены женщиной, либо описывались как симптом истерии, либо, как в книге Вересаева, и вовсе игнорировались.

Отсутствие упоминания Анны Кингсфорд значимо еще и потому, что она была одной из немногих женщин своего времени, получивших степень доктора медицины. При этом, по свидетельству близко знавших ее людей, мотивацией для получения медицинского образования было именно желание Кингсфорд доказать отсутствие необходимости в вивисекции и несостоятельность результатов подобных опытов. Другие британские женщины-врачи, такие как Элизабет Блэкуэлл и Фрэнсис Хогган, учившиеся на континенте или в США, тоже выступали против вивисекции. Такая позиция у «первого поколения» женщин-медиков была столь распространена, что, когда в 1874 году открылся Лондонский женский медицинский колледж, студентки бойкотировали демонстрации вивисекторских опытов, вынудив руководившего экспериментами преподавателя уйти в отставку (Donald 2019: 203–204). Однако к концу столетия, по мере того как занятия медициной для женщин все больше институционализировались и нормализовались, специфическая «женская» медицинская этика, не допускавшая причинения вреда живым существам, ушла в прошлое, уступив место универсальным профессиональным установкам для обоих полов. Примечательно, что в Российской империи подобная обособленная позиция женщин-врачей не сформировалась – напротив, возможность «резать лягушек» представлялась необходимым и желанным шагом на пути к женской эмансипации (Bethea & Thorstensson 2016).

Невидимости женщин-врачей в «Записках» Вересаева и многих других текстах эпохи соответствует невидимость литературных произведений, написанных женщинами. В художественном творчестве и публицистике Фрэнсис Пауэр Кобб, Вернон Ли и Анны Кингсфорд созданы антиутопические образы общества будущего, в котором поклоняются науке, принося ей в жертву человечность. Трактовка проблем вивисекции в этих сочинениях во многом предвосхищает знаменитый роман Герберта Уэллса «Остров доктора Моро», о котором уже шла речь в главе 3. Как показывает Диана Дональд в монографии, посвященной участию женщин в зоозащитном движении, «якобы „чрезмерные“ реакции некоторых женщин на конкретные типы страдания животных зачастую опережали общественное мнение или даже способствовали его формированию» (Donald 2019: 258). В литературе, в науке, в филантропических инициативах и в активистской деятельности такое опережение, как правило, вело к перманентной маргинализации: осмеянные своими современниками, защитницы животных быстро оказывались забыты, порой лишь столетие спустя на волне развития феминистской критической теории и исследований женщин получая шанс на «открытие» и признание своих заслуг.

Таким образом, «покровительство животным» в XIX веке осциллировало между двумя полюсами неэффективности: с одной стороны, оглядки на существующее общественное мнение, блокировавшей возможность существенных изменений, а с другой стороны, открытого противостояния ему, которое воспринималось в лучшем случае как проявление персональной эксцентричности. Не удивительно, что представительницы элиты в большинстве своем избегали такой степени вовлеченности в зоозащитное движение, которая могла бы их скомпрометировать. Лишь в 1906 году, к примеру, женщины вошли в правление Королевского общества предотвращения жестокости по отношению к животным, хотя составляли большинство рядовых его членов почти на всем протяжении существования организации. В 1869 году в составе Общества был образован Дамский комитет, занимавшийся специфически «женскими» задачами просвещения нравов и гуманного воспитания. Как утверждалось в книге, выпущенной к Всемирной выставке в Чикаго в 1893 году, чтобы проиллюстрировать достижения женщин в различных сферах общественной работы и благотворительности, Королевское общество предотвращения жестокости по отношению к животным вполне успешно функционировало в качестве инстанции, привлекающей живодеров к ответственности, однако «не в полной мере выполняло свою просветительскую миссию» (Mackenzie 1893: 330), реализация которой и была возложена на женщин. Тем самым внутри Общества воспроизводилось нормативное распределение гендерных ролей: полицейские и управленческие функции отводились мужчинам, а воспитательные – женщинам.

По мнению Дианы Дональд, такая форма участия женщин в зоозащитном движении существенно ограничивала их возможности, поэтому «намного более значимым для будущего этого движения и женского активизма в целом» было создание в середине 1870-х годов объединений противников вивисекции, где женщины занимали руководящие позиции (Donald 2019: 182). Эти объединения возникли в связи с тем, что позиция Королевского общества предотвращения жестокости к животным по вопросам вивисекции носила компромиссный характер, разочаровавший тех, кто выступал за немедленный и полный запрет экспериментов на животных. Сходные ситуации раскола уже возникали в первое десятилетие существования Общества, когда из него выделились Ассоциация продвижения рационального гуманизма и Общество друзей животных (Li 2019: 30). Дональд отмечает, что, по имеющимся свидетельствам, в этих объединениях женщины играли более значительные роли, чем в основной организации. Также примечательно, что в отличие от лидеров-мужчин, чьи разногласия и привели к дроблению движения, для женщин, по-видимому, общее дело оказывалось важнее соперничества и «политических» соображений, поэтому они зачастую состояли в нескольких конкурирующих организациях, финансово поддерживая каждую из них (Donald 2019: 70-71).

Ситуация, которую Дональд фиксирует в начале 1830-х годов, кардинально расходится со стереотипными представлениями о неспособности женщин к кооперации и приверженности их к интригам – представлениями, активно воспроизводившимися в литературе и публицистике того времени. Так, Диккенс в «Очерках Боза» в комических тонах рисует яростное противостояние между девицами двух семейств, возглавляемыми их мамашами-«генералами». Причиной вражды, конечно, является конкуренция за женихов[188], однако комизм усиливается благодаря тому, что писатель преподносит этот конфликт как дипломатический и военный. В то же время использование политических метафор для описания домашней жизни и общения со знакомыми косвенно характеризовало (не)способность женщин к участию в настоящей политике: подразумевалось, что женщины изобретательны лишь в борьбе друг с другом и в принципе не способны договориться между собой.

Избегая ассоциаций с подобными образами мамаш-«генералов», многие женщины предпочитали довольствоваться той ролью, которую отводила им общепринятая гендерная идеология. Согласно ей, настоящая женщина «знает неотразимую силу своей женственности, верит в нее и демонстрирует это, помыкая своим прирожденным рабом, мужчиной, стоящим заметно ниже ее» (Person 1867). Эта риторика скрывала бесправное и крайне уязвимое положение многих женщин среднего класса, не говоря уже о городских низах, однако аристократки и представительницы крупной буржуазии, безусловно, в значительно большей степени могли ощутить «неотразимую силу