Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

Levine 1988), в последнее время также привлекло внимание исследователей русской словесности[183]. Ольга Майорова рассматривает роман «Анна Каренина» как непрямую полемику Толстого с дарвиновским «Происхождением человека» и концепцией полового отбора. Исследовательница убедительно демонстрирует, что в черновых версиях произведения главная героиня последовательно отождествлялась с лошадью, однако впоследствии эта параллель была смягчена и завуалирована[184]. Влияние идей Дарвина на творчество Достоевского рассматривается рядом исследователей, чьи статьи вошли в сборник «Достоевский помимо Достоевского» (Golstein & Evdokimova 2016). Изучая природу этого влияния на материале «Записок из подполья», «Преступления и наказания» и «Бесов», Дэвид Бетеа и Виктория Торстенссон заключают: «В текстах Достоевского присутствует личность Дарвина, но ее сила заключается в тех цепных реакциях, которые она запускает, а не в обычных прятках, в которые литературоведы играют со своей добычей – интертекстуальными следами. Таким образом, в тексте „Записок“ Дарвин присутствует одновременно в большей и в меньшей степени, чем любой другой современный собеседник Достоевского. Именно дарвиновская непогрешимая логика, заимствованная не из философии, а из науки как таковой, повсюду у Достоевского оспаривается и отвергается» (Bethea & Thorstensson 2016: 45). Эти оспариваемые и отвергаемые принципы лежат в русле рационализма и материализма, и предполагают отсутствие четких границ между человеком и животными – все сводится к базовым физическим и химическим законам. В том же ключе, но позитивно, как освобождение от пут метафизики и морали, воспринимала идеи Дарвина российская радикально настроенная молодежь и ее интеллектуальные лидеры, такие как Писарев и Чернышевский.

Однако, как уже неоднократно отмечалось выше, насыщенные разнообразным эмпирическим материалом и его смелыми, порой внутренне противоречивыми интерпретациями работы Дарвина допускают широкий спектр трактовок, вплоть до взаимно противоположных. В то время как многие увидели в «Происхождении видов» и «Происхождении человека» прежде всего взгляд на природу, а вслед за ней и на человеческие общества, как на арену жестокой борьбы, не менее востребованными оказались идеи Дарвина о возникновении и развитии моральных качеств, интеллектуальных способностей и эстетического чувства. По мысли Дарвина, эти свойства отнюдь не являются исключительным достоянием человека, которое противопоставляет его животным, а укоренены в природе живого, постепенно совершенствуясь от особи к особи и от вида к виду: «умственные способности высших животных, несмотря на громадное различие в степени, качественно те же, как и у человека, и способны к дальнейшему развитию» (Дарвин 1872: 434). В контексте защиты животных особое значение приобретали социальные, альтруистические качества, эволюционные преимущества которых Дарвин описал в «Происхождении человека». Градации милосердия и жестокости, законопослушности и непокорности, склонности к кооперации или саботажу позволяли ранжировать расы, народы и социальные группы по степени цивилизованности или дикости, укрепляя колониальные иерархии, которые получали таким образом дополнительную «научную» основу. Эти же идеи, как будет показано в следующем разделе, наложили свой отпечаток на восприятие роли женщин в деле покровительства животным.

Женщины в зоозащитном движении

В естественно-научной картине мира жестокость и воинственность считались качествами, от природы присущими особям мужского пола и почти не встречающимися у самок. Очевидно, что «высшие» животные – в первую очередь, крупные млекопитающие – выступают в данном случае воплощением «гендерной нормы», которая распространяется на человека. Напротив, агрессивное поведение женских особей других видов, в особенности членистоногих – например, столь завораживавшего сюрреалистов богомола, воспринимается скорее как курьез или каприз природы, но не как парадигматическая модель. Исключением являются образы разъяренной самки, защищающей детенышей, фундаментальные для представлений о материнстве и все же относительно редко переносимые напрямую в человеческий контекст, применительно к которому Дарвин авторитетно заключал: «Женщина, по-видимому, отличается от мужчины по своим наклонностям, преимущественно по большей нежности и меньшему эгоизму» (Дарвин 1872: 361). Эта «природная» нежность и ориентация на благополучие других составляла основу предписываемой женщинам этики заботы, которая достаточно рано начала распространяться не только на людей.

Уже на заре научной революции женщины начали возражать против экспериментов над животными. Так, Роберту Бойлю пришлось проводить опыты с воздушным насосом под покровом ночи в обществе избранных свидетелей-мужчин, потому что присутствовавшие при первом публичном эксперименте дамы не дали завершить демонстрацию, потребовав закачать воздух обратно под купол, под которым задыхалась уготованная в жертву науке птичка (Haraway 2018: 31). Столетие спустя Анна-Летиция Барбо, уже знакомая нам по нравоучительным сказкам, возможно, подсказавшим Дарвину идею «женского выбора», адресовала своему другу Джозефу Пристли, который, как и Бойль, изучал свойства газов не без «помощи» живых существ, полушутливое стихотворение «Мышиная петиция» (1773). Лирическим героем произведения выступает лабораторная мышь в ожидании фатального для нее эксперимента. В своем пространном воззвании к экспериментатору мышь сначала использует доводы политической философии, оперируя понятиями «свобода», «гнет», «тиран», «узник», а затем обращается к античным представлениям о метемпсихозе и единстве всего живого в качестве аргументов в пользу сочувственного отношения к ничтожным на первый взгляд существам, в которых, возможно, сокрыта «братская душа» и «родственный ум». Такие выражения, как «свободнорожденная мышь», придают стихотворению комический, пародийный оттенок, однако акцент на бренности жизни и объединяющей человека и мышь смертности в заключительных строфах произведения позволяют видеть в нем не просто интеллектуальную игру, но подлинную рефлексию оснований господства человека над природой (Perkins 2003: 8–11).

В христианской картине мира эти основания редко подвергались сомнению, так как предполагалось, что животные созданы для того, чтобы служить человеку, но интеллектуальный климат эпохи Просвещения способствовал пересмотру прежде казавшихся незыблемыми истин. Показательно, что если господствовавшая до этого патерналистская модель описывала животных как верных слуг человека, то радикальные мыслители заговорили о подчиненном положении животных как о рабстве. Как мы видели выше в рассуждении Бентама, эта параллель проводилась с аболиционистских позиций и использовалась для денатурализации существующего порядка и для обоснования необходимости «освобождения» животных. Эта аналогия также могла дополняться критикой положения женщин в западных обществах, и, по мнению многих комментаторов, именно ощущение родственной судьбы привлекало многих женщин к деятельности по защите животных (Donald 2019; Lansbury 1985).

Примечательно, что сравнение женщины и животного как объектов мужской собственности присутствовало не только в текстах радикально настроенных авторов эпохи Просвещения, но и в умеренных и даже консервативно ориентированных викторианских публикациях. Так, выпускавшийся Чарлзом Диккенсом журнал «Домашнее чтение» в 1850-х годах чередовал нападки на ложно понятые «права женщин» с критикой бесправного положения женщин в браке. Элайза Линн Линтон, которая к этому времени еще не окончательно закрепилась в роли сурового обличителя женских слабостей и заблуждений, на страницах этого издания выступала по обоим поводам. В 1856 году, в контексте общественной полемики вокруг проекта закона о бракоразводных процессах, она публикует статью «Брачные тюремщики», где ополчается против физического, психологического и