Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

приемом было доведение выдвигаемых инициатив до абсурда: противники зоозащитных законопроектов предлагали расширить ассортимент подпадающих под них видов вплоть до крыс, мух и тараканов. Кроме того, они апеллировали к фольклору, именуя рассматриваемые вопросы «сказкой про бычка и петушка» (фантастической небылицей) или приводя шуточный перечень животных из стишка «Дом, который построил Джек». Некоторые животные обладали комическим потенциалом сами по себе: так, колоссальный успех имело выступление парламентария, предложившего заменить в тексте очередного законопроекта слово «лошади» на слово «ослы» (Bargheer 2006: 22). Даже во второй половине века, когда движение в защиту животных получило уже существенное развитие, инициатива, направленная на улучшение условий временного содержания предназначенной на продажу домашней птицы, натолкнулась на невозможность серьезно обсуждать столь нелепых существ, как гуси, в контексте законодательного регулирования (Donald 2019: 108).

Этот шквал насмешек и издевательств, отнюдь не останавливавший защитников животных, позволяет, по мнению Баргхера, считать, что авторами инновационных законопроектов двигало искреннее участие в судьбе животных и невозможность спокойно смотреть на их страдания. Такую интерпретацию исследователь выдвигает в противовес сложившейся в марксистской историографии традиции объяснять меры по охране животных от жестокого обращения необходимостью «цивилизовать непродуктивные и потенциально опасные элементы человеческого общества» (Bargheer 2006: 4). Действительно, как мы видели выше в случае Хогарта, представители образованных слоев демонстрировали устойчивое стремление воспитать народ в духе милосердия и кротости, тем самым сдерживая его деструктивные импульсы. Однако речь, безусловно, не шла о тайном сговоре элит, так как дискриминационный характер ранних законопроектов, направленных на запрет кровавых развлечений простонародья (травли быков и медведей) и при этом не затрагивавших охоту и другие подобные забавы аристократии, отмечался одним из первых противников этих мер, государственным секретарем по вопросам войны Уильямом Уиндэмом (1750–1810), и с тех пор оставался частым аргументом против зоозащитных инициатив (Donald 2019: 8).

Наряду с попыткой контролировать народ Баргхер выделяет в историографии вопроса акцент на стремлении представителей среднего и высшего класса подчеркнуть собственное моральное превосходство за счет (мнимой) заботы о животных. Безусловно, на ранних этапах движения, когда его активисты были весьма малочисленны и сталкивались с массированным сопротивлением представителей своего же класса, едва ли можно говорить о престижности защиты животных. Однако, как я покажу далее, во второй половине XIX века «покровительство животным» широко использовалось в качестве маркера классового, национального и расового отличия. Баргхер утверждает, что одним из двигателей зоозащитных инициатив изначально был не буржуазный этос, основанный на идее труда, а аристократический, который в это время подвергался переосмыслению: если прежде идеи чести и благородства были укоренены в военной доблести, и в этом смысле зиждились на насилии, то на протяжении XVIII века акцент смещался в сторону учтивости и других светских добродетелей, включая великодушие. Фактически, это та же динамика, которую описал Норберт Элиас в «Процессе цивилизации» и «Придворном обществе» (Элиас 2001; Элиас 2002): превращение рыцаря в придворного, – что подтверждает одновременно эффективность предложенной им модели и необходимость ее нюансировки, ведь процессы, которые Элиас фиксирует применительно к позднему Средневековью, «все еще» происходят в Англии конца XVIII века.

Если изменение моделей «благородного поведения» довольно сложно эмпирически проследить, а тем более – квантифицировать, то другие факторы, повлиявшие на появление зоозащитных инициатив, представлены значительно более наглядно. Гарриет Ритво приводит впечатляющие количественные данные, иллюстрирующие рост числа лошадей в Лондоне на протяжении XIX века и количество скота, еженедельно пригоняемого на продажу (Ritvo 1987: 311). Британская столица была в это время крупнейшим городом мира, и потребности ее колоссального по численности населения, развитие транспорта и мясной (а впоследствии и молочной) промышленности приводили в город все новые стада животных. При этом если для погонщиков, извозчиков, мясников животные были неотъемлемой частью их трудовой повседневности, средством заработка, то отношение представителей среднего и высшего класса к животным было сформировано не столько практической необходимостью, сколько познавательным любопытством, контекстами образования и досуга. В мире последних жестокое обращение с животными не было нормой, и его утилитарный характер зачастую оставался неочевидным – по крайней мере, в первой половине XIX века. Таким образом, простой народ и образованная публика были носителями двух совершенно разных, ни в чем не пересекавшихся эмоциональных культур и разного опыта взаимодействия с животными, однако в городском пространстве эти культуры и практики ежедневно сталкивались между собой.

На этом фоне поддержка мер по охране животных постепенно росла: Баргхер приводит показательный пример трактата одного из ранних апологетов вегетарианства, Джорджа Николсона (1760–1825), «Об обращении человека с низшими животными», первое издание которого в 1797 году вышло с посвящением «немногочисленным великодушным, просвещенным и сочувственным» читателям, а в четвертом, опубликованном в 1819 году, автор уже мог с удовлетворением отметить, что число таких читателей «разрослось до обширной и решительно настроенной общности» (цит. по: Bargheer 2006: 16). Законопроекты по защите животных также вызывали все более широкий резонанс: так, билль 1821 года, направленный на предотвращение жестокого обращения со скотом, был одобрен представителями духовенства, лондонскими мировыми судьями и множеством горожан, направивших парламентариям петиции в его поддержку (Ritvo 1987: 127). И хотя в тот раз палата лордов проголосовала против, доработанная версия документа была принята уже в следующем году, став первым подобным законодательным актом в мировой практике.

Тем не менее история зоозащитного движения, конечно, не представляет собой непрерывную череду успехов. Так, уже в 1809 году в Ливерпуле было создано Общество предотвращения бессмысленной жестокости к животным, однако существование его было крайне непродолжительным и нерезультативным (Ibid.: 128–129). Сходным образом, в Лондоне попытка сформировать зоозащитную организацию немедленно после принятия Акта 1822 года натолкнулась на пассивность участников, которым удалось провести всего лишь пару собраний, после чего деятельность объединения сошла на нет сама собой. Однако необходимость консолидированных усилий вскоре стала очевидной для сторонников защиты животных, так как принятие закона не предполагало по умолчанию его применения. Хотя уже в 1822 году состоялся суд над Биллом Бернсом, истязавшим своего осла, до создания Службы столичной полиции в 1829 году привлечение живодеров к ответственности могло осуществляться лишь частными лицами, которым, как отмечает Диана Дональд, приходилось при этом самим опасаться расправы (Donald 2019: 67). Образование в 1824 году Общества предотвращения жестокости к животным позволило институционализировать процессуальную составляющую защитных мер: обвинителем в делах о жестоком обращении с животными с тех пор обычно выступал секретарь общества, а свидетелями – его инспекторы (Ritvo 1987: 136). Централизованное объединение, пусть даже изначально малочисленное, имело в глазах закона больший вес, чем частные обращения, а со временем также приобрело высочайшее покровительство, более широкую узнаваемость и общественную поддержку, постепенно становясь влиятельной силой.

Несмотря на выраженно классовый характер противостояния