Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

Помимо неусыпной бдительности каждого члена организации на всей территории Российской империи, дополнительно введен был институт «участковых попечителей», также избиравшихся из числа членов Общества и имевших обязанностью «ближайшее наблюдение за извозчичьими дворами, а равно и промышленными помещениями всякого рода животных, преследование жестокого и дурного с ними обращения и вообще надзор за точным исполнением установленных Правительством Правил» на вверенном им участке (Там же: 21).

Участие высокопоставленных должностных лиц и создание разветвленной агентурной сети показывают, что во второй половине XIX – начале XX века защита животных имела в России совершенно иной статус и смысл, нежели в наши дни. Помимо соображений международного престижа, этому вопросу, очевидно, также придавалось внутриполитическое значение, связанное, с одной стороны, с задачами догоняющей модернизации, актуализированными в контексте реформ Александра II, а с другой, с нуждами государственной безопасности. Для прояснения этих социально-политических рамок защиты животных представляется продуктивным понятие «монополии на насилие», используемое Норбертом Элиасом для характеристики одного из аспектов процесса цивилизации. Элиас рассуждает о том, как в раннее Новое время прямая агрессия людей по отношению друг к другу постепенно становится невозможной: «Когда монополия на физическое насилие переходит в руки центральной власти, уже не всякий силач может наслаждаться агрессией, но лишь немногие лица, наделенные легитимной силой, например полицейский по отношению к преступнику. Большие массы населения могут прибегать к насилию только в исключительных случаях, во время военных или революционных действий, то есть в социально легитимированной борьбе против внешнего или внутреннего врага» (Элиас 2001: 281–282). В то же время насилие по отношению к животным никак не регулировалось и оставалось приемлемым для несравненно большего числа лиц: до XVIII века источники, порицающие жестокость и призывающие к гуманному обращению с животными, единичны, тогда как истязания животных, в частности кошек, играют важную роль в народной карнавальной культуре (Дарнтон 2002).

С началом XIX века этой вольнице постепенно приходит конец: вслед за Британией, зоозащитные общества и законодательство появляются в немецких землях, Франции, России и США. «Революционные действия», о которых пишет Элиас, конечно, в разной степени обладали (или, скорее, не обладали) легитимностью в каждом из этих национальных контекстов, и в особенности исследователи британских инициатив по охране животных акцентируют направленность этих мер на снижение уровня насилия и «связывание»[177] агрессивных импульсов низших слоев общества (Ritvo 1987). Для России эти задачи были актуальны в той же, если не в большей степени: революции 1848–1849 годов в Европе, Польское восстание 1863 года, покушение Дмитрия Каракозова на Александра II свидетельствовали о значительном деструктивном потенциале подданных самой империи и ее ближайших соседей. Одним из ответов на взрывоопасную общественно-политическую ситуацию в последней трети XIX века стали попытки ограничить бытовое насилие, распространив это понятие и на жестокое обращение со скотом. Оперируя категориями Элиаса, можно говорить о стремлении воздействовать на структуры чувствительности, постепенно изменяя их в сторону неприятия насилия в любых его формах.

Первая попытка законодательного регулирования обращения с животными в России относится к 1871 году, когда статья 43 Устава о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, получила следующее дополнение: «За причинение домашним животным напрасных мучений виновные подвергаются денежному взысканию не свыше десяти рублей» (Таганцев 1873: 51). В 1886 году министр внутренних дел Д. А. Толстой утвердил Правила, «запрещающие жестокое с животными обращение» – именно их выполнение должны были контролировать участковые попечители и РОПЖ в целом при «содействии исполнительной полицейской власти» (Устав 1911: 25). Понятие «напрасных мучений» в них было значительно конкретизировано: оговаривалась невозможность использовать для работы больных и увечных животных, запрещалось взваливать на них непосильную ношу, поднимать упавшую лошадь ударами кнута, бить по голове и животу, наносить побои «твердым или острым орудием». Устанавливались также правила транспортировки сельскохозяйственных животных: «Не дозволяется возить телят и другой мелкий скот мучительно для него уложенным, как, например: одно животное на другое, со свешенными или бьющимися о телегу головами, а извозчику запрещается садиться на этих животных» (Там же). Как и в британской практике, преимущественное внимание уделялось лошадям и домашнему скоту, соответственно, запретительные меры были направлены в первую очередь на тех, чья жизнь, труд и заработок были неразрывно связаны с этими животными. Иные социальные и видовые категории лишь подразумевались обтекаемой формулировкой заключительного, восьмого параграфа Правил: «Вообще запрещается всякое мучение каких-либо животных и всякое жестокое с ними обращение» (Там же: 26).

Обеспечение соблюдения Правил было подкреплено решением Сената, согласно которому отказ выполнять их подпадал под действие статьи 29 Устава о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, где речь шла об ответственности за «неисполнение законных распоряжений, требований или постановлений правительственных и полицейских властей, а равно земских и общественных учреждений» (Там же: 28). Примечательно, что если сумма взыскания за жестокое обращение с животными на протяжении XIX века не менялась, то игнорирование властей могло обойтись нарушителю существенно дороже: от 15 рублей в начале 1870-х годов, когда впервые был введен запрет на насильственные действия в отношении животных, до 50 рублей в начале XX века. Кроме того, неповиновение грозило непременным задержанием: «Всех упорствующих в прекращении поименованных нарушений задерживать и представлять в полицию» (Там же: 26). Говорить о том, что таким образом осуществлялось не просто ограничение, а именно изъятие определенных прав частных лиц в пользу властных институтов, то есть формирование «монополии на насилие», можно на том основании, что в полномочия РОПЖ входил отлов и уничтожение бродячих собак, а также «гуманное» убийство старого и больного рабочего скота.

Из современной перспективы эти функции могут показаться идущими вразрез с идеей «покровительства» животным, и действительно, необходимость уничтожать невостребованных собак в лондонском питомнике расколола британское зоозащитное движение уже в XIX веке (Donald 2019: 104–105). Тем не менее внимание к животным, даже если оно фактически несло им смерть, часто воспринималось (и, как представляется, продолжает восприниматься многими и в наши дни[178]) как некоторым образом «отнятое» от заботы, причитающейся человеку. Ф. М. Достоевский фиксировал подобные взгляды в «Дневнике писателя» в связи с празднованием десятилетнего юбилея РОПЖ: «я слышал будто бы о слишком излишних хлопотах Общества, чтобы бродяжих и, стало быть, вредных собак, потерявших хозяев, умерщвлять хлороформом. Замечали на это, что, пока у нас люди мрут с голоду по голодным губерниям, такие нежные заботы о собачках несколько как бы режут ухо» (Достоевский 1981: 27). Писатель спешит выразить свое несогласие с такой позицией и поддержку целям Общества, однако лишь в той мере, в какой они ориентированы на человека: «хоть я и очень люблю животных, но я слишком рад, что высокоуважаемому Обществу дороги не столько скоты, сколько люди,