Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

в культивирование бессмысленных знаний и бесполезных изобретений, а также доверчивость падкой до сенсаций публики к псевдоученым. Диккенс представляет читателю вымышленный захолустный городишко Мадфог («Грязнотуманск») в ожидании съезда именитых делегатов Ассоциации для усовершенствования всего-на-свете – которые, конечно, оказываются невеждами и проходимцами. Двое из них, «профессора» с говорящими фамилиями Ного («Никудышкин») и Мэфф («Нескладушкин»), первым делом по прибытии расчленяют собаку. Восторженный тон, которым рассказчик (газетный репортер) описывает все происходящее, комически оттеняет крайнюю нелепость действий «ученых»; содержание и результаты «эксперимента» даже не упоминаются, подменяясь выспренними фразами об «интересах науки».

Вскоре выясняется, что пес «был взят хитростью – по сути, украден – кем-то из людей, причастных к ведомству конюшни, у одной незамужней леди, проживающей в этом городе. Обнаружив утрату своего любимца, эта леди, совершенно обезумев от горя, выскочила в беспамятстве на улицу и стала взывать ко всем прохожим, требуя в самых душераздирающих и трогательных выражениях, чтобы ей вернули ее Огастеса, – так она назвала покойного мопса в память о прежнем своем возлюбленном, с которым у него было поразительное внешнее сходство, что еще более усиливает драматизм всего этого события» (Диккенс 1957б: 641). Приписывание «незамужним леди» особой любви к животным, как показала Диана Дональд, было распространено уже в XVIII веке, и в дальнейшем систематически использовалось для дискредитации женщин, выступавших в защиту животных с радикальными инициативами. Предполагалось, что корень этой «нездоровой» активности в сексуальной фрустрации старых дев, которая в то же время настраивает их против всего рода человеческого. Отголоски этих представлений, которые во второй половине XIX века получат «научные» обоснования в рамках исследований истерии, можно увидеть и у Диккенса. В частности, хозяйка Огастеса сама выказывает поистине звериную свирепость, встретившись с убийцами своего питомца: «Должен с прискорбием сказать, что выразительные черты профессора Мэффа были сильно исцарапаны и разодраны руками оскорбленной леди и что профессор Ного не только был несколько раз жестоко укушен, но и лишился, по той же причине, несколько прядей волос» (Там же). Однако в целом Диккенс, который сам очень любил собак, симпатизирует скорее «осиротевшей леди» и «усопшему животному», чем разделавшим его головорезам.

Примечательно также, что в это время этический конфликт, сопряженный с опытами над животными, еще представляется писателю – и, вероятно, многим его читателям – подходящей темой для шуток. Так, когда Огастес пытается оказать сопротивление «ученым джентльменам», диккенсовский репортер восклицает: «Вы не можете себе представить, насколько мы здесь встревожены: как бы интересы науки не оказались принесенными в жертву предрассудкам грубой твари, не обладающей достаточной силой разумения, чтобы предвидеть неизмеримые блага, которые могли бы проистечь для всего рода человеческого из такой ничтожной уступки с ее стороны!» (Там же: 640). Называя жизнь «ничтожной уступкой», Диккенс, очевидно, посмеивается над притязаниями науки, особенно учитывая неопределенность «благ, которые могли бы проистечь» из расчленения мопса на доске для теста при помощи ножа и вилки. Однако преувеличенные «уныние и скорбь», которые выказывает рассказчик при виде горя хозяйки Огастеса, способны дистанцировать читателя от эмоционального содержания описываемых событий, подчеркивая фактическую ничтожность инцидента, который годится для комической сцены, но не для глубокомысленных рассуждений.

Во второй половине столетия и поборникам «неизмеримых благ», и защитникам «предрассудков» уже было не до смеха: гибель и особенно страдания подвергаемых экспериментам животных, как и прогресс человечества, предположительно приобретаемый этой ценой, стали болезненными, эмоционально заряженными и весьма серьезными темами. Даже ученые, отстаивавшие необходимость вивисекции, зачастую признавали этическую проблематичность опытов над животными. Так, в «Происхождении человека», говоря о привязанности животных к людям, Дарвин приводит информацию, которую, вероятно, можно было бы назвать «городской легендой», в то же время наглядно иллюстрируя ее эмоциональное воздействие: «каждый слыхал, вероятно, про собаку, которая во время вивисекции лизала руки оператора; этот человек, если у него не было каменного сердца, должен был чувствовать угрызения совести до последнего часа своей жизни» (Дарвин 1874: 27). Диана Дональд отмечает, что во втором издании книги (1874), готовившемся на фоне обострившегося противостояния противников и сторонников экспериментов над животными, ученый посчитал необходимым смягчить это рассуждение, добавив фразу «если операция не была полностью оправдана приращением наших знаний» (Darwin 1874: 70; Donald 2019: 195), – однако не отказался от данного примера[187].

Зачастую разделяя с противниками вивисекции чувство жалости к подопытным животным, врачи и ученые тем не менее стремились дистанцироваться от подобных переживаний, описывая их как женские и иррациональные. Дарвин, для которого даже собственный дом превратился в арену полемических баталий, в письме редактору The Times утверждал, что женщины выступают против вивисекции «от душевной нежности и глубокого невежества» (цит. по: Richards 2017: 196). Учитывая роль, которую сыграли женщины его семьи в его научной работе: в частности, дочь Генриетта, наиболее ярая противница экспериментов на животных, редактировала «Изменение животных и растений в домашнем состоянии» и «Происхождение человека» – упреки в невежестве со стороны Дарвина выглядят как минимум неблагодарностью. Когда в середине 1870-х годов противостояние между сторонниками и противниками вивисекции достигло апогея, Дарвин разорвал связи с лидером антививисекционистов Фрэнсис Пауэр Кобб (1822–1904), с которой прежде его связывали довольно тесные дружеские и профессиональные отношения: так, ей первой он отправил «Происхождение человека» на рецензию, к неудовольствию своего издателя.

В «Записках врача» В. В. Вересаева, где остро поднимается проблема вивисекции, имя Кобб появляется в сноске, дающей примеры антинаучных доводов противников вивисекции. «И это говорится в стране Дарвина!» – восклицает Вересаев по поводу слов другой известной противницы вивисекции, писательницы Моны Кэрд (1854–1932), что законы науки не должны находиться в противоречии с законами нравственности (Вересаев 1961: 344). Показательно, что женщины-активистки оказываются «сосланы» в подстрочное примечание и упоминаются лишь как «профаны», чьи суждения о вивисекции исходят из «грубых и невежественных предпосылок».

Оценка деятельности антививисекционистов-мужчин у Вересаева менее однозначна. Он с возмущением пишет о тех, кто претендует на научный авторитет в этом вопросе, но с уважением отзывается о защитнике прав животных и популяризаторе вегетарианства Генри Солте, который, по мнению Вересаева, занял «принципиальную» позицию в отношении вивисекции: «Допустим, – говорит он, – что прогресс врачебной науки невозможен без живосечений. Что же из того? Заключать отсюда о законности живосечений – слишком поспешно: мудрый человек должен принять в расчет и другую, моральную сторону дела – гнусную несправедливость причинения мук невинным животным» (цит. по: Вересаев 1961: 346). Таким образом, апелляции к гармоничному мироустройству, гарантируемому «природой» или «богом», оказываются «женским» доводом против вивисекции, вызывающим у Вересаева нескончаемое раздражение. «Мужская» же позиция заключается в моральном выборе, предполагающем сознательный отказ от прогресса и даже от собственной жизни: «На одном собрании противников живосечений манчестерский епископ Мургаус