Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

своей женственности», а чаще – своих денег. Как показала Сьюзан Маршалл, проанализировавшая участие женщин в антисуфражистском движении в США, привилегии, которые от рождения имели представительницы «первых семей» Америки, казались им более надежным и предпочтительным способом влияния на общественно-политическую жизнь, чем избирательно право, которое к тому же им пришлось бы делить с женщинами других социальных классов (Marshall 1997). Сходным образом, одна из богатейших женщин Великобритании, баронесса Анджела Бердет-Кутс (1814–1906), известная своими благотворительными инициативами, в том числе в сфере покровительства животным, выступала против предоставления женщинам политических прав, полагая, что это подорвет их женственность и помешает им выполнять их специфические обязанности. Не удивительно, что, в продолжение многих лет возглавляя Дамский комитет Королевского общества предотвращения жестокости к животным, она отнюдь не стремилась войти в правление Общества и в чем бы то ни было конкурировать с его лидерами-мужчинами.

Бердет-Кутс и ее единомышленницы в силу своего социального положения считали своей естественной ролью просвещение «людей низшего и нижайшего звания [которые] с полным пренебрежением относились к правам бессловесных животных» (Mackenzie 1893: 329). Такой взгляд на общество подразумевал, что социально непривилегированные группы по отношению к образованным классам являются своего рода «детьми», и это во многом обусловливало центральное значение женщин для благотворительных и просветительских инициатив. В тексте о деятельности женщин в области защиты животных, составленном к Чикагской выставке при непосредственном участии Бердет-Кутс, говорится, что Дамский комитет «приложил особые усилия, чтобы склонить на свою сторону мясников, погонщиков, извозчиков, конюхов, кучеров и батраков», причем это направление упоминается в одном ряду с работой в школах (Ibid.: 331).

В свою очередь дети рассматриваются не только как будущие граждане, чье воспитание определит моральный климат в обществе в целом и развитие зоозащитного движения на десятилетия вперед, но и как объекты защиты, и в этом смысле они оказываются в одном ряду с животными. Улучшение положения детей называется косвенным результатом деятельности Королевского общества по предотвращению жестокости к животным, в особенности его Дамского комитета: «Также не может быть сомнений, что, воздействуя на общественное мнение, работа этого общества внесла ощутимый вклад в упрочение правовой защиты детей от жестокости бессердечных родителей и других облеченных властью лиц» (Mackenzie 1893: 333). «Бессердечные родители», как и люди, проявлявшие жестокость к животным, стояли на пути прогрессивного развития общества в целом, поэтому благотворительницы нередко сетовали на то, что «наша сложная социальная система и специфический характер правового статуса детей» ограничивают возможность воздействия на такого рода нарушителей (Ibid.).

Забота о детях и забота о животных были связаны друг с другом не только в институциональном, но и в символическом плане – и те и другие инициативы служили показателем гуманности нации, определяя ее место в «семье народов». Подобно тому как элиты каждого конкретного общества видели себя в роли «родителей» и воспитателей простонародья, ведущие европейские державы приписывали себе такой же статус на мировой арене. Как показала Субхасри Гхош, мысль Джеймса Милля о том, что «положение женщин является одним из наиболее примечательных обстоятельств в обычаях наций», характеризующим уровень их цивилизованности, служила эффективным обоснованием британской колониальной политики в Индии: рыцарственные британцы не могли не явиться на выручку угнетенным индийским женщинам (Ghosh 2021: 58). Из сходных соображений впоследствии дети могли изыматься у «нецивилизованных» родителей в резервациях и помещаться в интернаты. Наконец, создание в колониальных владениях национальных парков и заповедников также было движимо представлением о необходимости защитить животных от злоупотреблений местных жителей. Именно на них с конца XIX века возлагалась ответственность за исчезновение популяций и целых видов диких животных, хотя европейские охотники и торговцы были причастны к этому никак не в меньшей, а зачастую в гораздо большей степени (Ritvo 1987: 280).

Таким образом, женщины, наряду с детьми и животными, были объектом защиты и контроля, эффективность которых риторически задействовалась в дискуссиях о цивилизационном развитии, обосновывавших колониальную политику. В то же время женщины выступали субъектами покровительства животным, причем субъектами привилегированными: их гендер, предположительно, делал их более чувствительными к чужим страданиям и давал им моральный авторитет «по-матерински» воспитывать все общество в духе большей гуманности. Соответствие гендерной роли давало женщинам из высших слоев общества определенные привилегии, но и накладывало на них существенные ограничения. По сути, как нормативная женственность, так и мужественность заключали в себе неустранимые противоречия, которые наглядно проявлялись в контексте защиты животных. В случае мужчин новые требования цивилизованного поведения вступали в конфликт с моделью маскулинности, основанной на агрессии и насилии и поощрявшей такие формы досуга, как бои животных и охота. Женщинам же предписывалось любить животных и заботиться о них, однако действуя в рамках этих предписаний, легко было навлечь на себя обвинения в «чрезмерной любви» – в том, что домашний питомец занял в жизни женщины место, полагающееся мужчине или ребенку (Brown 2010: 65–90). Распространены были также упреки в сентиментальности и иррациональности, которые пускались в дело, когда милосердие и сострадание к животным выходили за рамки домашнего круга в пространство публичных инициатив, в особенности борьбы с вивисекцией.

По мнению Эвеллин Ричардс, «участие в антививисекционном движении предоставляло женщинам возможность использовать саму свою женственность, чтобы обрести и оказывать влияние, в особенности на ученых и врачей-мужчин, демонтируя подчиненное положение женщин при помощи традиционно женских инструментов – сентиментальности и неравнодушия к страданию» (Richards 1997: 131). Действительно, борьба с вивисекцией во многом стала также социокультурным противостоянием вокруг нормативного определения женственности и его импликаций. Это противостояние можно рассматривать как заведомо проигрышное для женщин, особенно учитывая, что в наши дни, спустя полтора столетия после принятия в Великобритании ограничивавшего вивисекцию закона о жестоком обращении с животными в 1876 году, зоозащитные инициативы едва ли не более феминизированы, чем в XIX веке, и активисты сталкиваются все с теми же обвинениями и пренебрежительным отношением. Однако более продуктивным представляется, вслед за Ричардс, Дональд и другими исследователями, акцентировать то, как в рамках жестких и вместе с тем глубоко противоречивых моделей социально приемлемого поведения женщинам удавалось действовать, объединяться, разворачивать и укреплять эфемерное пространство свободы.

Привлекают внимание прежде всего достижения действовавших вопреки существовавшим ограничениям женщин, которые получали медицинское образование, организовывали публичные кампании, выступали в прессе. В отличие от борьбы за собственные права, которая воспринималась как заведомо неженственная, те же самые действия, предпринятые в защиту животных, невозможно было подвергнуть столь однозначному гендерному маркированию, так как имея альтруистическую, конвенционально женскую мотивацию, связанную с милосердием и заботой о слабых и беззащитных, они в то же время решительно пересекали границы предписанного женщинам поведения. В то же время дамы из высшего общества, самым