Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

как будто воздерживаются от прямого суждения по рассматриваемому вопросу, оставляя выводы на усмотрение читателя («Красиво ли – трудно решить; это дело вкуса, и потому предоставляем читательницам сделать заключение об этой фантазии моды»; «Решить этот вопрос должен каждый человек по-своему»), хотя их позиция достаточно очевидна. Лерё, в частности, пишет: «Отделка из птичьих голов, попугаев, петухов-шантеклеров и других подобных животных не рекомендуется» (Уменье 1914: 91). И для Мей, и для Лерё соображения вкуса играют центральную роль – именно с этой точки зрения «птичий» декор неприемлем. Однако эстетическое неприятие этой моды у Лерё неразрывно связано с темой смерти: именно в «мертвых глазах» птицы на шляпе автор видит «что-то отталкивающее».

Упоминание глаз особенно примечательно, так как драматический и дидактический эффект текста здесь достигается в ущерб фактической точности: конечно, собственные глаза птицы никак не могли оказаться частью шляпного декора, напрямую свидетельствуя о страдании и смерти. Глаза составляли ту часть чучела, которую невозможно было сохранить в естественном виде и необходимо было воссоздать, используя специальную анатомическую имитацию или просто стеклянные бусины. При этом данному элементу отводилась ключевая роль в создании впечатления жизнеподобия: согласно автору одного пособия по таксидермии, «глаза придают живость и красоту чучелу, поэтому надо стараться, чтобы цвет и величина их подходили к натуральному; глаз должен быть несколько больше глазного отверстия на шкурке» (Павлов 1909: 10). Таким образом, Лерё, можно сказать, видит то, чего нет, – или же видит больше, чем есть на самом деле, дополняя вид модной шляпы картиной, иллюстрирующей происхождение «птичьего» декора – точно так же как это делает Сэмборн на описанной выше карикатуре. Это новое зрение, позволяющее видеть в шляпной отделке мертвую птицу, представлено в тексте Лерё как более совершенное, чем восприятие модниц, «не замечающих» того, что птица мертвая. Подразумевается, что многим читателям лишь предстоит научиться видеть то, что видит автор, и распространение такого видения демонстрирует эффективность антимодной агитации даже в тех кругах, где ее этические доводы сами по себе не вызывали сочувствия.

В противовес этому у Мей, как мы видели в главе 2, нет и тени намека на неаппетитное происхождение отделки, и осуждение «птичьего» декора обусловлено исключительно его чрезмерной экстравагантностью. Меж тем ее современники в других странах Европы именно в 1860-х годах впервые начали указывать на жестокость, сопряженную с изготовлением модных шляп с птицами, и даже на угрозу вымирания целых видов под действием моды. Существует мнение, согласно которому внимание к этим проблемам возникло одновременно с модой на «птичий» декор, первый бум которого пришелся как раз на это десятилетие. Однако по некоторым свидетельствам, чучела райских птиц появились на дамских головных уборах уже в 1820-х годах – в частности, эта мода упоминается в «Искусстве одеваться» Элизабет Сельнар (1827). Мадам Сельнар говорит о «причудливой странности» этого декора, но если в ее словах и угадывается оттенок неодобрения, он всецело обусловлен вызывающе необычным украшением, чересчур притягивающим взгляды – как и в комментарии Мей десятилетия спустя.

Таким образом, представление о жестокости моды на шляпные украшения из птиц возникло существенно позже первых подобных трендов. Самое раннее их упоминание в таком ключе, которое мне удалось обнаружить, появляется во втором выпуске влиятельного парижского еженедельника «Вестник моды» за август 1865 года. Гравюры из этого издания перепечатывались во многих других европейских и американских журналах, в том числе в «Модном магазине» Софии Мей. Упоминание жестокости моды приводится в статье колумнистки Луизы де Тайяк, однако выражает не ее собственное мнение, а позицию неназванного корреспондента-мужчины, чьи слова де Тайяк цитирует не без иронии. Развернутая цитата открывается словами: «Мода, которая до сих пор показывалась нам в обличье капризной богини, решительно притязает на титул жестокого божества» (цит. по: Taillac 1865: 268). Жестокость моды анонимный комментатор видит в том, что в это время еще почти ни у кого не вызывает нареканий: «разве не велит она прикреплять к женским шляпкам головы и даже целые тушки невинных птиц небесных!» (Ibid.). Персонификация моды, на которую возлагается ответственность за кровопролитие, будто бы снимает обвинение в жестокости с самих женщин, однако примечательно, что критик предлагает всем убедиться в реальности этого тренда, взглянув «на токи (головные уборы без полей. – К. Г.) путешественниц, осаждающих железнодорожную кассу» (Ibid.). Тем самым модные излишества помещаются в контекст современной цивилизации, одним из ключевых символов которой выступает железнодорожное сообщение, и новообретенная мобильность женщин если не напрямую вызывает убийство птиц, то по крайней мере оказывается сопутствующим ему тревожным обстоятельством. При этом сама активность путешественниц воспринимается как агрессия – они «осаждают» кассу.

Консервативные взгляды комментатора прослеживаются также в религиозной подоплеке его высказываний, от упоминания «невинных птиц небесных» до представлений об их привилегированном праве на защиту в связи с их пользой и приятностью для человека. По словам этого критика, он не возражал бы, «если бы дамы в своей лихорадочной погоне за новинками ограничились украшениями из вредителей», и даже учредил бы ежегодную премию для модисток, наибольшее число раз «использовавших гремучую змею в изготовлении своих изделий». Но вид «изящных славок и сладкоголосых соловьев, приносимых в жертву на алтарях элегантности» наполняет его гневом, рождая требование, чтобы «власти воспротивились этой резне певчих птиц» (цит. по: Taillac 1865: 268). Идея полезности животных, и особенно птиц, как основание для их защиты нередко озвучивалась и в конце века, но могла трактоваться и противоположным образом: некоторые видели единственную пользу пернатых в том, чтобы служить украшением элегантных дам[193].

Помимо моральных оснований для осуждения моды на шляпы с «птичьим» декором неизвестный автор, цитируемый «Вестником моды», опирается на доводы эстетики. Так, перечисляя виды птиц, которые наиболее часто используются для отделки, и дойдя до фазана, он задается вопросом: «а почему не страус и не альбатрос?» (цит. по: Ibid.). Подразумевается, что некоторые птицы слишком велики, чтобы уместиться на шляпе – и в этом смысле данный критик совершенно солидарен с модой своего времени, отдававшей предпочтение маленьким птичкам, тогда как на рубеже веков если не альбатросы, то по крайней мере чайки станут одним из излюбленных вариантов шляпного декора. Кроме того, если популярным у модисток видам приписывается изящество, то нелетающий страус с его непропорционально маленькой головой и альбатрос, совлеченный с небес на землю, как в стихотворении Бодлера, воспринимаются как «смешные» птицы. Этот комический элемент – предлагаемые в качестве шляпного декора клопы и майские жуки, гремучие змеи и нелепые пернатые – роднит данный французский комментарий с карикатурами и сатирическими текстами на ту же тему, которые вот-вот начнут появляться в британском