Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

В разделе «Женщины в зоозащитном движении» рассматривается вовлеченность женщин в борьбу за права животных. Как показал Элиас, женщины играли ключевую роль в «процессе цивилизации»: специфическое сочетание зависимого положения и авторитета делало их более чувствительными к (не)соблюдению правил, хранительницами которых они, таким образом, становились. В случае защиты животных «цивилизующее» воздействие женщин выходило за пределы домашней сферы, превращаясь в заметную силу. Как отмечают многие исследователи, кампании в защиту животных в XIX веке предоставляли одну из немногих легитимных возможностей общественно значимой деятельности для женщин, способствуя их объединению и росту видимости в публичной сфере. Вместе с тем ограничения, заложенные в женской гендерной роли, накладывали свой отпечаток на восприятие активности женщин в зоозащитном движении: конструктивность их участия нередко преуменьшалась и современниками, и историками (Donald 2019). Чрезмерная эмоциональность, приписывавшаяся защитницам животных, представляла собой лишь одну из граней предполагаемой иррациональности женщин, другим проявлением которой выступало модное хищничество. Порой эти две кажущиеся противоположности даже объединялись в одном негативном стереотипе. Раздел «Разрешенная жестокость и борьба с модными девиациями» посвящен включению моды в зоозащитную повестку, что произошло только к концу XIX века и потребовало очередного сдвига в структурах чувствительности.

Защита животных и процесс цивилизации

Проблема жестокого обращения с животными впервые стала предметом законодательного регулирования в Великобритании, и в целом этой стране принадлежит бесспорное историческое лидерство в области защиты животных, как в теории, так и на практике. Штефан Баргхер указывает в этой связи на своеобразный парадокс, так как традиционно англичанам сопутствовала дурная слава особенно жестокой к животным нации (Bargheer 2006: 6). Однако, возможно, здесь нет никакого противоречия: свидетельства, повествующие о жестоком обращении с животными, имплицитно вводят фигуру свидетеля, для которого подобное поведение является неприемлемым или по крайней мере выходящим из ряда вон, а потому заслуживающим упоминания, и апеллируют к сочувственному читателю. Таким образом, задокументированная жестокость опознаваемая как таковая и осуждаемая, предполагает наличие структур чувствительности, в которых чужое страдание маркировано как неприятное: в отсутствие милосердия жестокость остается невидимой – по крайней мере, для участников событий[169].

Одно из наиболее известных ранних указаний на жестокое обращение с животными как на проблему представляет собой серия гравюр Уильяма Хогарта «Четыре степени жестокости» (1751). Как и другие моралистические произведения художника, эта серия демонстрирует «карьеру» персонажа на поприще порока и неминуемое воздаяние за грехи. Первая гравюра изображает жестокие забавы детей, которые мучают кошек, собак и птиц. Главный герой серии выделяется своей обтрепанной одеждой – тем самым намечается ассоциация между бедностью (социальной несправедливостью) и склонностью к жестокости. На следующем листе серии повзрослевший протагонист-извозчик безжалостно избивает сломавшую ногу лошадь, из-за которой он не может доставить пассажиров к месту назначения. Третья гравюра, озаглавленная «Совершенная жестокость», показывает того же персонажа пойманным на месте преступления – зверского убийства служанки, которую он соблазнил и подговорил ограбить ее хозяйку. Заключительный лист серии, «Воздаяние за жестокость», представляет тело убийцы на анатомическом столе, где оно символически подвергается тем же мукам, которые испытывали несчастные животные на первой гравюре – апогеем восстановленной «справедливости» выступает собака, терзающая его извлеченные из тела внутренности.

В этой работе Хогарта представлены многие из ключевых тем, красной нитью проходящих в позднейших законодательных инициативах и общественных дискуссиях о правах животных. Характерен его выбор примеров жестокости, затрагивающих исключительно животных в городской среде, – действительно, сам художник пояснял, что эти «листы были награвированы в надежде некоторого исправления того варварского обращения с животными, один лишь вид которого делает улицы нашей столицы (metropolis) столь неприятными для каждой чувствительной души» (Hogarth 1844: 65). Видовая принадлежность и статус изображенных животных достаточно разнообразны: домашние и бездомные, сельскохозяйственные, вьючные и ездовые. Так, «Вторая степень жестокости» изображает, наряду с главным героем-извозчиком, крестьянина, забивающего овцу дубинкой, погонщика, тычущего вилами в бок ослу, и вооруженную палками толпу, бегущую за разъяренным быком, – эта кровавая потеха была популярна в Англии до начала XIX века. Однако жестокость в отношении диких животных, в частности охота, условия содержания экзотических видов в зверинцах и другие подобные проблемы остаются вне поля зрения художника, как и авторов первых законопроектов в защиту животных.

Отчасти, по-видимому, внимание к одомашненным животным в контексте зоозащитных инициатив было обусловлено их большей видимостью в культуре и приписываемой им значимостью. По наблюдению Гарриет Ритво, британские авторы-составители популярных книг по зоологии, такие как Томас Бьюик (1753–1828) и Уильям Джардин (1800–1874), гораздо более подробно описывали домашних животных, «хотя можно было бы предположить, что читателям, решившим изучить естественную историю, а не развитие сельского хозяйства, конный спорт или собаководство, интереснее было бы узнать о более экзотических существах» (Ritvo 1987: 18). В чуть менее выраженном виде аналогичное распределение присутствует и в «Естественной истории» Бюффона, однако слону в ней уделено значительно большее внимание, чем домашнему скоту, а льву – сопоставимое. Наряду с очевидной доступностью информации об одомашненных видах, оказываемое им предпочтение, по мнению Ритво, было обусловлено тем, что они «наиболее убедительно представляли упорядоченную социальную иерархию» (Ibid.). Смирный и послушный домашний скот являл идеализированный образ «знающих свое место» социальных низов; более индивидуализированным животным, в первую очередь лошадям, ценимым в том числе за их красоту, приписывалось «благородство». И все эти существа «признавали» господство человека, служили ему – в полном соответствии с положением, отводимым животным в креационистской концепции мироздания.

До начала светских дискуссий о правах животных на рубеже XVIII–XIX веков христианское милосердие было основным, если не единственным, доводом против жестокого обращения с животными. Господствующее положение человека на земле как «венца творения» в то же время накладывало на него ответственность по отношению к вверенным его попечению «низшим» существам. При этом, хотя ортодоксальная англиканская теология на заре индустриальной современности отказывала животным в свободе воли, их «поступки» во многом определяли ту меру защиты, на которую они могли претендовать. Полезность для человека выступала важным критерием того, насколько тот или иной вид или отдельное животное заслуживают хорошего отношения. Симптоматично, что одомашнивание и приручение по-английски в это время нередко описывались глаголом «to reclaim», имевшим коннотации христианского спасения, нравственного возрождения, «исправления» – он также использовался в отношении проституток и бродяг, которых удалось убедить оставить греховную жизнь[170]. Тем самым домашним животным косвенно приписывался статус моральных субъектов, а некоторые авторы даже считали способность к одомашниванию показателем разумности животного (Ibid.: 17).

Итак, в защите от жестокого обращения в