Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

тех, кто преследовал, и тех, кого преследовали за жестокое обращение с животными, мотивация первых, по-видимому, не исчерпывалась установлением или поддержанием отношений доминирования и контроля. Характерно высказывание первого председателя Общества предотвращения жестокости к животным Томаса Фоуэлла Бакстона (1786–1845), согласно которому «желательно не только предотвращать проявления жестокости по отношению к животным, но и распространять среди людей низших сословий, в особенности среди тех, кому доверена забота о животных, такой уровень морального чувства, который бы побуждал их думать и действовать, как представители высшего класса, вместо того чтобы опускаться до сравнения (к несчастью, подтверждающего их униженное положение) с бедной скотиной, над которой они вершат свою жестокую власть»[173] (цит. по: Donald 2019: 58). Невзирая на покровительственный тон и дисциплинирующую направленность этих слов, нельзя не отметить в них стремления говорящего поделиться собственным символическим, в первую очередь моральным капиталом с простыми людьми и тем самым передать им агентность, в которой эта же фраза имплицитно им отказывает. Мечта Бакстона носит очевидно утопический характер, однако эгалитаризм идеального результата, который она предлагает помыслить: низшие сословия, действующие подобно представителям высшего класса, – ярко выделяет ее из множества других, особенно позднейших, описаний целей зоозащитных обществ.

Российское общество покровительства животным (РОПЖ) было создано в 1865 году, и его задачи мыслились уже в контексте негласной конкуренции западных держав за звание самой гуманной и цивилизованной нации, «так как чувство покровительства животным и вообще всякое филантропическое стремление проявляется в народе только при известной степени цивилизации» (Траилин 1872: 4–5). Это международное соревнование получило более официальный характер с созданием в 1878 году «всемирного союза» Обществ покровительства животным. Его дух наглядно выражен в приписываемой А. Гумбольдту цитате, воспроизводимой в изданиях РОПЖ: «жестокость по отношению к животным есть один из тех немногих пороков, которые служат важным признаком грубости и невежества данного народа; жестокосердие к животным общей массы – невозможно у народа развитого и цивилизованного; признаком этого нравственного развития может служить большее или меньшее число существующих у него Обществ покровительства животным» (цит. по: Задача 1898: 10).

Подобное соперничество охватило как государства целиком, так и отдельные их регионы, сходным образом соревновавшиеся между собой. Когда с течением времени у РОПЖ появились губернские отделения, их отчеты призваны были наглядно отразить не только достижения конкретного филиала на ниве защиты животных, но и его превосходство над другими или по меньшей мере равенство с ними. К примеру, отчет о деятельности Ставропольского отдела РОПЖ за 1902 год начинался с опровержения заявлений их «конкурентов» из Тифлиса: «В очерке деятельности Тифлисского общества покровительства животным за двадцать пять лет его существования, между прочим, на стр. 37 указано, что „разработка вопроса (названным обществом) об улучшении ковочного дела на Кавказе подготовила почву к устройству в некоторых местностях образцовых кузниц, каковые в настоящее время с успехом функционируют в г. Ставрополе и Батуме“. Не умаляя нисколько плодотворной деятельности почтенного Тифлисского общества покровительства животным, мы тем не менее в интересах истины считаем необходимым здесь же указать, что инициатива открытия при Ставропольском Отделе Российского Общества покровительства животным как образцовой кузницы, так и лечебницы всецело принадлежит самому Отделу» (Отчет 1903: 1–2). Очевидно, что соображения престижа, которые на заре инициатив по защите животных в Великобритании, как убедительно показал Баргхер, не могли иметь определяющей роли, к этому моменту выходят на первый план.

В риторике РОПЖ на момент его основания и некоторое время спустя активно подчеркивалось насмешливо-скептическое отношение широкой общественности к зоозащитным инициативам: «оказание покровительства животным, посредством правильно организованного общества, есть дело совершенно у нас новое, небывалое. Если в образованном классе нашей публики могут еще найтись люди, недоверчиво и как бы с усмешкою смотрящие на наши начинания, то не естественно ли ожидать, что гг. члены Общества, имея дело с низшим классом людей, встретят в нем, в особенности на первых порах, совершенное отсутствие сознания в справедливости их требований и даже сопротивление им, которое, в большей части случаев объясняется тем ложным понятием, что тот, кому принадлежит скотина, волен делать с нею что хочет» (цит. по: Траилин 1872: 5). Во многом, безусловно, такая картина народных настроений соответствовала действительности. Однако специфика используемой дискурсивной конструкции становится более явной, если сравнить ее с риторикой британских защитников животных за полвека до того. Как мы видели выше, они действительно сталкивались с резко негативным отношением, зачастую исходившим от представителей их собственного класса, чьи язвительные нападки на проекты по защите животных охотно смаковались прессой, публиковавшей выдержки из парламентских дебатов. Сами же защитники животных склонны были преуменьшать значение этого массированного сопротивления и преувеличивать собственные достижения. Так, автор закона 1822 года и множества других зоозащитных инициатив, полковник Ричард Мартин (1754–1834), отзывался о последствиях принятия своего рубежного, но в действительности малоэффективного законопроекта не иначе как о «моральной революции» (Ritvo 1987: 127)[174].

По сравнению с этим Правление РОПЖ, напротив, изначально склонно было подчеркивать трудности, с которыми предстоит столкнуться организации. Показательно, что речь идет именно о вероятном будущем («естественно… ожидать, что… встретят»), а не о реально наблюдаемом отношении или имевших место в прошлом инцидентах. Таким образом, эти по сути сугубо гипотетические ожидания «сопротивления» прогрессивным идеям со стороны «низшего класса людей» служили своего рода упреждающим оправданием сколь угодно строгих мер по защите скотины от жестокого обращения, призванных в то же время избавить низы от «ложных понятий» об их правах. Полвека спустя риторика остается прежней: целью РОПЖ и его филиалов называется «искоренени<е> среди населения того зла – косности и малокультурности – какое являет собою применение напрасных мучений животным», а ключевым средством достижения этой цели – «привлечени<е> виновных в жестоком обращении с животными к законной ответственности» (Отчет 1917: 7).

Если британское Общество предотвращения жестокости к животным, по мнению Гарриет Ритво, «мыслило себя квазиправительственной организацией» (Ritvo 1987: 145), хотя и не было официальной частью структур исполнительной власти, то РОПЖ непосредственно состояло «в ведомстве Министерства Внутренних Дел» (Устав 1911: 5). Первым председателем Общества стал князь Александр Аркадьевич Суворов (1804–1882), на момент основания РОПЖ занимавший должность санкт-петербургского военного генерал-губернатора. Сам Суворов был известен своими едва ли не оппозиционными настроениями: он отказался подписывать приветственный адрес М. Н. Муравьеву, жестоко подавившему польское восстание 1863 года, аплодировал в суде адвокату Веры Засулич[175]. Однако его статус наглядно иллюстрирует изначальное сращение защиты животных в России с государственным аппаратом. Билет члена РОПЖ был официальным документом, позволявшим искать «содействия исполнительной полицейской власти»[176] в борьбе с жестокостью по отношению к животным (Там же: 7–8).