Знание величия - Юлия Олеговна Чеснокова

пробрал озноб и она задумалась, хоть и поздновато, как поймёт шамана без переводчика, если тот даст какие-то рекомендации или рецепты? Чойчжон возник будто из пустоты. Элин даже вздрогнула. Словно чёрный дым загустел перед ней и преобразился в некую субстанцию, обладающую человеческим телом. Изпод чёрного, дурно пахнущего кислым молоком, потом и шерстью высунулась рука, пригласившая за стол. Боявшаяся заговорить Элин подчинилась, присев. Она ждала обряда, или заклинаний на чужом языке. Курения благовоний, громыхания погремушкой или бубном. Неясное существо чойчжон подвинуло к ней деревянную чашу с водой… или не водой. В темноте не виделся цвет и прозрачность жидкости. Руки знаками показали, что надо выпить. Девушка, не слишком желающая довериться неизвестно кому, посомневалась. Но столько сил потрачено, такой путь проделан, не отступать же? Набравшись храбрости, она выпила до дна, хотя с первого же глотка ощутила горечь, запах трав, кислинку. И всё это было почти горячим, хорошо нагретым. Когда чаша была отнята ото рта, Элин ощутила, что чойчжон уже позади неё. Он опустил на её веки повязку, смоченную чем-то – к коже приникла влага, - поднял за руку и подвёл к костру. Дым и ароматы сжигаемой в нём смеси ударили в нос, закружилась голова. Элин осела, разогреваемая близость огня, но ничего не видевшая. Не успевая прийти в себя, она стала уплывать куда-то, далеко-далеко, всем телом, всей душой… ей стало что-то мерещиться, но вскоре она потеряла способность понимать, что происходящее – иллюзия. Она погрузилась в иную реальность, где не то видела себя, не то заново жила другой собой. Первое видение показало ей здоровую себя. Она чувствовала себя абсолютно здоровой. Они шли с Сынхёном по Парижу, но это не было их медовым месяцем… Они приехали туда снова! У Сынхёна на висках появилась седина, они отмечали какую-то юбилейную годовщину свадьбы, счастливые, смеющиеся, совсем как тогда, после венчания… Элин рукой поправляла длинные волосы, под пальто не было видно груди, но она как будто бы имелась. Всё было таким солнечным, прекрасным, тёплые лучи грели спины. Это ранее утро! Рассвет. Рассвет дня и новой жизни. Элин обернулась на восток, посмотреть на восходящее солнце. Но там, на востоке, вдруг увидела чёрную тень, большую, растущую. Она возвышалась, расправляла крылья, как бы изламывалась, вылупляясь, и превращалась в дракона, заслоняющего солнце чёрного дракона. Он дышал огнём, уничтожал всё, что попадалось на его пути. Нет, не здесь, не в Париже, Элин с Сынхёном были далеко, на другом конце света от дракона, но она видела то, что он делает. Выстрелы, крики, реки крови, вода отступает и суша увеличивается, сингапурский пляж превращается в пустыню, и эта пустыня тянется до самого побережья Китая, она разрушает Шэньчжэнь, Гонконг, Шанхай, Пекин, она крадётся к родным берегам Кореи. Эти песчаные топи окрашиваются чёрным – на них падает тень огромных драконьих крыльев. Элин становится страшно за всю ту землю, что погибает. Она не хочет уничтожение стольких городов, стольких людей! Она слышит плач женщин, девушек, матерей, мольбы о пощаде, детские слёзы, всё проникает в неё широким потоком боли, несравнимой с той, какую она терпела, когда была беременна. Это тысячи продолжительных мук в одном порыве, которые терзают её звуками, видами и чувствами. Но дракон не останавливается, он кружит над всеми этими пустынными землями, где страдают люди, вместо огня из его пасти вырывается смех, такой знакомый и ужасающий в этом видении смех… Дым идёт уже не из неведомого нутра мифического чудовища, а от сигареты, что тлеет между белоснежных клыков. Почерневший песок замирает у кромки корейского берега. Там он ещё светлый, искрящийся. Золотой и чистый. Элин век бы любовалась на эту красоту, похожую на разлившееся по земле солнце. Золотой берег сияет так, что драконья тень никак не может накрыть его собой, но постепенно крыло чудовища закрывает солнце, прячет его, и песок начинает блекнуть. Сказочно красивый берег, ещё минуту назад напоминавший райское место, холодеет и гибнет так же, как все территории, которые пожёг дракон. И только Элин тянет Сынхёна туда, чтобы они постарались как-то спасти положение, но Сынхён упирается и не хочет покидать Париж. От боли и слёз Элин перебрасывает в другое видение. Пока её сознание летело куда-то в другое место, она не переставала видеть, как дракон уменьшается, складывает крылья, летит за ней, превращаясь в незначительного, некрупного зверя. И вдруг девушка похолодела. Она увидела собственные похороны. То есть, она не видела себя, но точно знала, что в гробу – она, и люди вокруг оплакивают её. Вот отец, Сынхён, Ючон, и Джиён здесь. Сынхён валяется на ещё не утрамбованной земле, он не хочет вставать, он не может уйти, он орёт в голос, отчего Элин едва не теряет сознание даже здесь, где её сознание и без того отключено. Постепенно кладбище пустеет, и только Джиён остаётся, чтобы подойти к товарищу и помочь ему подняться. Но руки! Руки, которыми поднимает Джиён Сынхёна – это сложенные крылья, с когтями, с кожными прожилками, с чешуёй, да только сложенные и бездействующие, и Сынхён обвисает на них тяжелым грузом, не дающим взяться за чтолибо иное. Элин прислушивается в страдания мира. Слёз и криков почти не слышно, если они и есть – то их в сотни раз меньше. Самый громкий – плач Сынхёна, всё заглушает. Обособившийся ото всех Сингапур колышется на волнах вод, окружающих его, и Элин не видит отсюда корейского берега. Странно, недавно он был так близок, будто Сингапур подошёл к нему вплотную, но теперь это где-то далеко-далеко. Её собственная боль тоже уменьшилась. Почти пропала. Понимая, что её тело лежит в сырой земле, а сама она неизвестно где и как, обитает ли, живёт или бродит призраком, или тает плавно, чтобы уйти в вечность, обернувшись пустотой, Элин ощутила облегчение, какое испытывают при избавлении от долгих и тяжелых мук. Смерть не показалась ей страшной, всё было довольно гармонично… И с этими мыслями Элин пришла в себя. Она сорвала с глаз повязку, чтобы убедиться, что ей всё привиделось. Испугано шаря под собой руками, она отползла от костра, горевшего с прежней силой. Никаких дурманящих запахов уже не было. А что под ней – голая земля или какой-то настил, она так и не разобрала, только подтянулась к табурету и забралась на него, напротив чойчжона, снова сидевшего по ту сторону стола. Он продолжал молчать, не говорил ни слова, но в голове Элин билась мысль, каким-то образом попавшая туда, понятная, хотя и