Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

II и участника похода на Эдинбург в 1648 году. Само слово якобы произошло от окрика Whiggam! которым погоняли лошадей. В следующие два столетия вигами стали называть всех противников тори, на практике – тех, кто составил консервативное ядро Либеральной партии.

По другую сторону Атлантики термин имел другое наполнение: там виги поддержали колонистов в борьбе за независимость, и американский виг, скорее всего, принадлежал к политической группировке с определенными коммерческими и профессиональными интересами, находившейся в оппозиции к Демократической партии. В какой степени все это относилось к Маколею, неизвестно: как и большинство политических ярлыков, этот много кого объединял.

Так или иначе, Маколея причисляли к этой партии, а его исторические сочинения соотносили с ее ценностями. Сокрушительный удар по его репутации был нанесен много после его смерти, в 1931 году. Герберт Баттерфилд (1900–1979), позднее кембриджский профессор современной истории, в книге “Вигская интерпретация истории” указал, что в Англии XIX века историками были в основном протестанты, прогрессисты и виги, рассматривавшие события исключительно в связи с современностью, как если бы прошлое служило только прелюдией к настоящему. Баттерфилд фактически погубил репутацию “бедного Престо”, а с ней и вигскую историографию[466]. Уже во времена Маколея этот подход устарел. Рождались свежие идеи, которые обеспечивали историкам новое пространство для маневров.

В развитии всякой великой социальной науки бывает период, когда ее самые значимые представители выступают в роли не только экспертов, но и провидцев. В Гиббоне и Маколее видели вдохновенных первопроходцев, раскрывавших великие тайны, но их общественное положение (если оставить в стороне заседание в парламенте) – это уже другой разговор. Насколько уважаемым или прибыльным было профессиональное занятие историей? Было ли оно в принципе возможно? Викторианскому ученому приходилось становиться универсалом – хотя бы потому, что одной специальностью, как правило, не получалось заработать на жизнь[467]. Чтобы люди писали о прошлом профессионально, этой деятельности нужно было обрести престиж. Ведущую роль здесь сыграли немцы (особенно Берлинский и Геттингенский университеты), сконструировавшие историю как дисциплину (само слово подчеркивает, что практикующим ее надлежало вести себя сдержанно и следовать принятым стандартам). Благодаря успехам естественных наук научное знание воспринимали как дорогу в будущее. Основатель позитивизма Огюст Конт (1798–1857) наставлял, что всякое истинное знание есть знание научное. А значит, наилучший способ стимулировать изучение истории – провозгласить ее наукой, подчиняющейся общим правилам построения доказательств, сбора данных и беспристрастного анализа.

Признанным мастером такого подхода стал Леопольд фон Ранке (1795–1886). Долгая жизнь этого немецкого ученого охватывает большую часть XIX века, а письменное наследие составляет пятьдесят четыре тома. “Ранке – представитель эпохи, когда институционализировалось современное изучение истории”[468], – писал лорд Актон. Эдвард Мьюир, хорошо знакомый с карьерой Ранке, также восхищался: “Для историков Ранке то же, что Дарвин для биологов и Фрейд для психологов, – уважаемый разработчик исторических методов и главное лицо эпохи, когда наука столь многое обещала для улучшения участи человечества”[469].

Этот великий реформатор, старший из девяти детей в семье, родился 21 декабря 1795 года в центральногерманском городке Виэ, в окруженной лесами и горами долине Гольдене-Ауэ, “золотой луг”. Недалеко оттуда рос Мартин Лютер. Тогда регион в основном контролировала революционная Франция, и школьники переписывали на своих грифельных досках бюллетени Наполеона. В 1815 году эти земли получила Пруссия. Из семьи Ранке вышло много лютеранских пасторов, и предполагалось, что Леопольд станет еще одним. Хотя Ранке был глубоко религиозным человеком, его влекла филология, которую он изучал в Лейпцигском университете, где преподаватели твердили: без основательного знания лингвистики невозможно понять иные цивилизации. Это веский довод: значительные расхождения в уцелевших старых рукописях – ошибки переписчиков, позднейшие вставки, а также лакуны, которые не всегда можно заполнить, – часто затрудняют понимание оригинала[470]. Глубокое знакомство с лингвистическим контекстом служит мощным инструментом для восстановления первоначального текста.

Юный Ранке знал, что хочет стать ученым, но необязательно историком. Он жадно читал и погрузился в изучение философии и работ крупнейших немецких романтиков. Впоследствии, обратившись к исследованию прошлого, он с головой углублялся в архивные материалы и искал в собранных фактах “руку Господа”, считая своим долгом сначала установить историческую правду, а потом уже угадывать Божий промысел среди ключевых исторических моментов.

Из Лейпцига он отправился во Франкфурт-на-Одере, чтобы преподавать древние языки подросткам из обеспеченных семей. Здесь он начал работу над своей первой книгой под названием “История романских и германских народов с 1494 по 1535 год”. Опубликованный в 1824 году труд немедленно стал популярен, притом что был написан человеком, не имевшим доступа в крупные публичные библиотеки, хотя Ранке часто ездил в Берлин и пользовался книжным собранием престижного университета. Прусский министр образования прочитал работу Ранке, отметил отсутствие у него опасных политических идей, и вскоре молодого ученого пригласили в Берлинский университет (открытый в 1810 году дипломатом Фридрихом фон Гумбольдтом, братом знаменитого ученого) на должность экстраординарного профессора истории. Там Ранке провел почти полвека. Среди коллег Ранке были теолог Фридрих Шлейермахер, философ Георг Гегель (чьи взгляды Ранке впоследствии критиковал, хотя Гегель относил историографию к философии – а может, как раз поэтому) и Бартольд Георг Нибур, чья “История Рима” (1811) стала одним из первых драгоценных приобретений Ранке. Робкий саксонец был принят и в либеральных, и в консервативных кругах. Он всегда питал слабость к сильным мира сего и подпал под влияние государственных мужей, с которыми имел дело. В итоге Ранке превратился в прусского консерватора и составил неотъемлемую часть университета, основанного, чтобы стать “орудием войны и колыбелью учености”[471].

В приложенном к его первой книге полемическом очерке [“К критике новой историографии”] Ранке критикует своего предшественника Франческо Гвиччардини (в “Истории Италии” тот повествует во многом о тех же вещах). Ранке нападает на него за использование вторичных источников, неверную интерпретацию данных, искажение фактов и домысливание подробностей. Он выводит формулу, которая станет его визитной карточкой: “Вы полагаете, что история взяла на себя обязанность судить прошлое, поучать настоящее на благо грядущих веков. Данная работа не может служить источником вдохновения для таких возвышенных целей. Ее цель состоит только в том, чтобы показать то, что было на самом деле”. Это выражение, однако, стало лишь отправной точкой. От фактов он перешел к “исторической правде” – точно так же целеустремленный филолог посредством изучения грамматики и текста приходит к пониманию жизни древних и строя их мыслей. Ранке решил игнорировать исторические сочинения изучаемого времени, нередко изобилующие ошибками и заблуждениями, и сосредоточился на изучении правительственных решений, канцелярских дел и дипломатической переписки (в первую очередь итальянских relazioni – реляций,