Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

авторы которых славились в Европе проницательностью). Располагая этими документами, можно писать “научную” историю (чем старше текст, тем с большей вероятностью он подлинный). Ранке и сам наслаждался игривостью источников, сплетнями и наблюдениями (например, характеристикой швейцарских наемников, “храбрых против железа, трусливых против золота”).

Еще до отъезда в Берлин Ранке напечатал вторую книгу – “Государи и народы Южной Европы в XVI и XVII веках”, а в 1825 году, на пороге своего тридцатилетия, посетил Венецию с исследовательскими целями. В 1797‐м Наполеон сокрушил республику, и по итогам мирных переговоров ее территория стала провинцией Австрийской империи. Лишившаяся независимости Венеция уже не могла охранять свои тайны, и государственные архивы открылись настежь тогда, когда почти ни одна европейская страна этого не позволяла[472]. Венецианские благородные семейства отчаянно нуждались в деньгах, и им нередко приходилось распродавать картины, мебель, книги и документы (часто – реляции, которые их далекие предки слали Сенату, теперь упраздненному). Для историка это была пещера сокровищ: сорок семь томов донесений, “мир мрачной, тайной романтики”, с восхищением говорил Марк Твен.

И ничего, что представление Ранке об этом материале было иллюзорным, ведь извлеченные из реляций “факты” не были ни чистыми, ни беспристрастными – их конструировал замкнувшийся в себе правящий класс. Зато Ранке первым из ученых воспользовался этими данными[473]. По его словам, он ощущал себя “новым Колумбом”. Перед ним представало “человечество как оно есть, поддающееся или не поддающееся объяснению”, материал, который он постепенно сможет перековать в нечто гораздо более амбициозное – историю становления современной Европы. Ранке вовсю пользовался донесениями и отчасти именно поэтому смог написать столько книг так быстро. Первым непосредственным результатом стало его длинное эссе “Заговор против Венеции”.

Далее Ранке (почетное “фон” ему еще только предстояло заслужить) поехал в Рим, уверенный, что авторитет папства угасает, а значит, наконец‐то можно беспристрастно оценить его историю. Протестанта Ранке, однако, в ватиканские архивы не допустили, но имелись и иные источники, и он погрузился в “книги, точнее – в нередко подгнившую бумагу”[474]. До XVIII века историю излагали, как правило, по вторичным источникам: методы Гвиччардини были совсем не в новинку[475]. После изобретения книгопечатания ушло двести лет на то, чтобы первичные источники просто увидели свет. По мнению Ранке, документы говорят сами за себя, и историку нужно лишь установить их подлинность и расставить в верном порядке. Большая часть материалов, найденных Ранке в Риме, была труднодоступна, прежде не редактировалась, и на их отбор, анализ и копирование ушли месяцы, прежде чем он сумел приступить к интерпретации. Но в его письмах родным нет и признаков скуки или усталости. В письме, датированном ноябрем 1829 года, Ранке признается брату Генриху:

Я долго пробыл здесь, в Риме. Все лето я безустанно продолжал работу. Нечто воодушевляющее и бодрящее есть в этом поиске и открытиях, в непрерывном стремлении к более значительной вселенской цели, пусть мою вселенную и составляет только библиотека…[476] Я был к этому предназначен, для этого родился, для этого существую. В этом я нахожу радость и печаль[477].

После возвращения в Берлин в 1831 году Ранке написал самую известную свою книгу – трехтомную работу “Римские папы, их церковь и государство в XVI и XVII столетиях”. Ватикан внес книгу в Индекс запрещенных книг, но Ранке старался, как только мог, сохранить объективность – и попутно сформулировал понятие “Контрреформация”, став первым авторитетным знатоком этого движения. Многие протестанты сочли работу в недостаточной мере антикатолической. Ранке, следуя своим принципам историка, пользовался широким кругом источников (в том числе мемуарами, дневниками, личными и официальными посланиями, дипломатическими депешами, рассказами очевидцев), но всегда подчеркивал, сколь тонкие материи тут задействованы и как важна интуиция для их понимания.

Религиозные разногласия – это одно дело, политика же – совсем иное. Диссертация Ранке 1817 года была посвящена политическим идеям Фукидида, однако основную славу он снискал, используя подробнейшие донесения венецианских послов. Кроме того, Ранке был обходителен и почтителен как с коронованными особами, так и с крупными государственными деятелями, так что пользовался благосклонностью тех и других. Начинался политико-исторический этап его жизни, в который он с готовностью вступил.

На германских землях существовало примерно триста государств, и надежды немцев на объединение развеял Венский конгресс в 1814–1815 годах (впрочем, государств после реорганизации осталось всего около трех десятков). Пруссия, казалось, очутилась где‐то между революцией и реакцией. Фридрих-Вильгельм IV на середине своего тридцатилетнего правления был в целом популярен. При его восшествии на престол один берлинский портной сочинил часто цитируемый стих, отразивший общественные настроения: Unter deinen Flügeln // kahn ich ruhig bügeln (“Твоих под сенью крыльев дюжих // Могу спокойно я утюжить”[478]). Но король старел, слабел, и вес при дворе приобретали консерваторы. В 1832 году Ранке по распоряжению прусского правительства начал издавать первый в мире ежеквартальный исторический журнал Historische-Politische Zeitschrift, со страниц которого скоро повел атаку на либералов. “Вряд ли я когда‐либо еще так легко найду столь прекрасную возможность знакомиться с положением дел, интересами и обстоятельствами в нынешнем мире”[479], – писал он брату.

В статьях “Великие державы” (1833) и “Диалог о политике” (1836) Ранке попытался применить свою философию истории к политике. Он утверждал, что каждое государство получает от Бога собственную нравственную природу, развивается по пути, определенному его сущностным характером, а отдельному человеку надлежит трудиться ради исполнения “идеи” своего конкретного сообщества. При помощи этой идеализированной абстракции он убеждал читателей отвергнуть идеи Французской революции, годившиеся, по его убеждению, только для Франции: страна должна не подражать другим, а быть верной себе. Любая немецкая проблема требует немецкого же решения.

Ранке любил сравнивать себя с Платоном и, как Платон, стремился к узнаваемому стилю, призванному вдохновлять читателя. К тому же у него имелась еще одна идея, которой он охотно делился: за человеческой историей видна “рука Господа”. Все события отражают Божью волю, и задача историка заключается в выяснении его намерений “со смиренной чуткостью”[480], “подавляя порывы врожденного жизненного инстинкта”. Ранке назвал это Einfühlungsvermögen – умением проникнуть в дух эпохи, которую изучаешь, и в само бытие исторических персонажей, как бы давно они ни жили.

Писавший о Ранке лорд Актон упоминал о “героическом исследовании”[481] ученым источников, но только надежных, лишенных налета спекуляции и рационализации. Всякий источник надлежало поместить в исторический контекст и оценить его достоверность. В этом суть “научного” подхода Ранке. Учитывая его философские амбиции и религиозную подоплеку работы, невероятно, как много Ранке