Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

а епископ Льежский (из “Квентина Дорварда”) нашел свою гибель [в 1482 году] много после изображаемых Скоттом событий. Даже “шотландские” горы у него главным образом ирландские, но это мало заботило читателей. Его книги пользовались огромным успехом, и полвека спустя, когда королева Виктория приобрела поместье Балморал в Хайленде, принц Альберт придумал соответствующий тартан (и никто не возразил). Жанр исторической живописи уже объявили самым благородным, а теперь композиторы взялись сочинять оперы на сюжеты Скотта. Детей стали одевать в традиционный шотландский костюм. Архитекторов вдохновил его национализм (в 1824–1828 годах Виндзорский замок перестроили в “подлинном” готическом вкусе). Хилари Мантел отметила в Ритовских лекциях (2017): “Все другие возможные Шотландии вытеснила Шотландия Вальтера Скотта”[498].

Но не будем слишком придирчивы. Скотт, считая свои фантазии и анахронизмы “необходимыми для возбуждения интереса любого рода”, завоевал сердца читателей, изображая великие события, охватившие его страну, через жизнь простых людей – и этим путем следовали будущие исторические романы, от “Повести о двух городах” и “Унесенных ветром” до “Корней” [Алекса Хейли] и “Вулфхолл” [Хилари Мантел]. В эпоху Скотта историю в школе почти не преподавали, и знания о прошлом приходилось добывать самостоятельно. Для большинства читателей романы, подобные “Уэверли”, оказались наиболее приятным и эффективным способом постижения прошлого, а сам “Уэверли”, вероятно, до сих пор является лучшим рассказом о том, какой была жизнь во времена восстания 1745 года.

В течение некоторого времени казалось, что ни один писатель (и поэт; Байрон признавался, что перечитал все романы Скотта “не менее полусотни раз”) не может избежать влияния Скотта. Р. Л. Стивенсон (1850–1894) – его непосредственный ученик. Итальянец Алессандро Мандзони (1785–1873) написал свой шедевр “Обрученные” о миланском обществе XVII века. Русский Александр Пушкин (1799–1837) сочинил “Капитанскую дочку”: повесть о любви в антураже восстания. Немец Теодор Фонтане (1819–1898) начал свой первый роман (о войне 1812–1813 годов) “Перед бурей” за год до публикации Толстым “Войны и мира”. (Говорили, что всякий в Берлине засыпал с “Уэверли” под подушкой и читал “Роб Роя” за утренним шоколадом.) Испанец Бенито Перес-Гальдос (1843–1920) в “Национальных эпизодах” (одной линии из написанных за 40 лет 46 романов) прослеживает борьбу с Наполеоном.

В XVIII веке, с появлением многочисленной беллетристики, писателям понравилось называть свои книги “историями”: это придавало солидности. Генри Филдинг объявил свою “Историю Тома Джонса, найденыша” (1749) сочинением именно такого рода и предпослал всем восемнадцати “книгам” романа размышление о чтении и написании истории. Он даже назвал одну из глав “О тех, кому позволительно и кому непозволительно писать истории, подобные этой”. Филдинг предлагает “подлинную историю”[499] – художество же это то, что пишут историки[500]. Он хотел воспользоваться респектабельностью изложения подлинной истории и при этом доказать, что, хотя история имеет значение, лучшие романы могут похвастаться такой правдой, на которую не могут претендовать даже самые авторитетные истории. (Не удивительно, что Гиббону очень нравился “Том Джонс”.) И Филдинг, и Дефо часто включали в тексты поддельные исторические документы, обычно письма и дневники, и в предисловии к “Робинзону Крузо” (1719) даже подчеркивается: “Издатель убежден, что это повествование – лишь строгое изложение фактов, в нем нет ни тени вымысла”. Но разумеется, не было ни издателя, ни дневника: Дефо обошелся только собственным воображением. На титульных листах первых американских романов, появившихся в 1780–90‐х годах, нередко значилось: “Основано на фактах” или “Правдивая история”. Гомер мог – если бы он существовал – сказать то же самое.

В XVIII веке кое‐кто сочинял и романы, и исторические труды (в числе прочих – Вольтер, Смоллет, Голдсмит, Дефо, Уильям Годвин и Мэри Уолстонкрафт). Граница между двумя жанрами стала отчетливее, и авторы, как правило, останавливались на той или иной форме (однако Диккенс переложил историю Англии для детей, а Д. Г. Лоуренс составил учебник европейской истории).

В 1937 году критик-марксист Дьердь Лукач (1885–1971) опубликовал работу “Исторический роман”[501], в которой утверждал: “Историческая концепция просветителей… служит, однако, прежде всего для того, чтобы доказать «неразумность» феодально-абсолютистского строя, необходимость его свержения и вывести из опыта предшествующей истории те принципы, с помощью которых можно создать новое «разумное» общество, «разумное» государство”[502]. Он приводил в пример “Генриаду” Вольтера, но именно преемники Вольтера действительно создали роман как вклад в историографию. Знаменосцами выступили Александр Дюма, Виктор Гюго (он сочинил “Собор Парижской Богоматери” по заказу своего издателя, поручившего добиться как можно более точного подобия Скотта), Стендаль, Гюстав Флобер, Оноре де Бальзак с “Человеческой комедией” (панорама жизни Франции после падения Наполеона) и Эмиль Золя (автор цикла из двадцати исторических романов [о Ругон-Маккарах]). Золя, имевший итальянские корни, особенно гордился тем, что zolla по‐итальянски означает “ком земли”, что соответствует его стремлению писать натуралистические истории.

Качество книг разнилось. “Три мушкетера” и множество подражаний могли быть “развлекательной литературой” (в 1820‐х годах романы, которые мы теперь называем “семейными сагами”, называли “светскими романами”), а крупнейшие французские реалисты (по выражению Эдит Уортон – “группа блестящих писателей, придумавших некогда знаменитое tranche de vie – фотографически точное воспроизведение ситуации или episode”[503]) создали некоторые из главных романов XIX века. “Я хочу написать моральную историю людей моего поколения; пожалуй, вернее, историю чувств”, – объяснял Флобер [приступив к работе над “Воспитанием чувств”]. Во многих их книгах появляется Наполеон. Стендаль считал, что историю Маленького капрала нужно переписывать каждые шесть лет. Жюльен Сорель, герой романа “Красное и черное”, живет по максимам Наполеона. Стендаль не был единственным сверх меры увлеченным. Отец Гюго до своего провала в Испании был генералом Наполеона. Бальзак держал на письменном столе бюст императора со словами на постаменте: “То, чего он не довершил шпагой, я осуществлю пером”. Писатель даже начал писать (но не закончил) Études о битвах Наполеона. Описания этих схваток разбросаны по его книгам, и Наполеон – самый частый их персонаж.

Бальзак (1799–1850) черпал вдохновение не только у Вальтера Скотта, но и у Джеймса Фенимора Купера (1759–1851): его пенталогия о Кожаном Чулке (в том числе роман “Последний из могикан”) – классика литературы об индейцах и жизни фронтира – печаталась с 1823 года. Бальзак задумывал создать огромную серию романов, которая позволила бы увидеть панорамное изображение “всех сторон жизни общества”. Сначала он называл свой цикл, населенный более чем двумя тысячами персонажей, “Этюдами о нравах” (Études de mœurs); теперь мы знаем его как “Человеческую комедию”. Проект насчитывает восемьдесят пять романов, и к моменту своей смерти (в возрасте пятидесяти одного года) Бальзак собирался написать еще полсотни. Бальзак перерабатывал каждый роман до полусотни раз (и это