Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

указывает, что Бальзак, с одной стороны, очень точно передает многие детали (например, отношение крестьян к смерти), с другой стороны, делает множество ошибок или описаний невероятных событий, начиная от придуманной революции в технике хлебопечения до невероятного роста деревни, где за один год было построено семьдесят домов, а деревья спонтанно вырастают по всей горе, и ни одной снежинки не упало. “За шесть недель местное население увеличилось на несколько сотен человек! Чистая фантастика!.. Бальзак безнадежно далек от реальности: его вымысел выходит за пределы действительности и не удерживается даже в рамках возможного”. И все же, “подобно многим провидцам, Бальзак перестарался в краткосрочной перспективе. Но в среднесрочной и, соответственно, долгосрочной – он не ошибся”. И вот окончательный приговор Ле Руа Ладюри: Бальзак – вовсе не скрупулезный антрополог, он утопический социолог, неточный географ, но он компенсирует это тем, что является первоклассным бытописателем и синтезатором деревенского уклада. Он “не может сделать ничего другого, как взять нас за руку и привести нас к порогу деревенских тайн; ему не удается полностью перевести нас через него”.

Немногие исторические романисты в этом преуспели, как, впрочем, и немногие профессиональные историки. Какими бы обширными ни были архивные материалы и подробными – рассказы очевидцев, в историографии в любом случае присутствует элемент домысла. Зачастую мы просто не знаем наверняка. По словам Милана Кундеры, “верность исторической действительности вторична по отношению к ценности романа”[511]. Писатель, который помещает свой сюжет в прошлом, может выбирать один из двух путей. Первый – добиться максимально убедительного впечатления об описываемом времени, чтобы мы поверили сюжету – даже если это требует вольного обращения с фактами. Попутно необходимо (по выражению историка Бренды Уайнэпл) обеспечить “волшебное чревовещание исторических романов”[512]: “синтаксис и сленг, факты и артефакты, наряды и нравы, причуды и цены, расхожие представления и яркие мысли”[513]. Вальтер Скотт в собственном предисловии к роману “Талисман, или Ричард Львиное Сердце в Палестине” (1825) прямо признал, что “большая часть событий… вымышлена и… историческая правда, если она присутствует, сохранена только в изображении героев повествования”. Да, точность важна, но главное – сюжет и персонажи.

Второй путь предполагает не только правдивое (точное, как у профессиональных историков) изображение деталей, но и сознательный отказ от всякого обмана. Для читателя и это представляет проблему: до какой степени верить писателю? Ведь перед нами беллетристика, и даже если автор (как некоторые теперь поступают) в примечании объяснит, что соответствует исторической правде, а что нет, у нас в руках нечто, по определению измышленное, так что это особый вид истории, история с прибавлениями. Мы возвращаемся к Флоберу – “история их чувств”, та часть истории, которую строгие конструктивисты склонны опускать или не знать.

Даже выдающиеся авторы документальной прозы, не желая ничего упустить, подражают беллетристам. Артур Шлезингер-мл. в третьем томе “Эпохи Рузвельта” посвятил три страницы врачу [Карлу] Вайсу, застрелившему Хьюи Лонга (коррумпированного и безжалостного сенатора от Луизианы[514]): писатель хотел проникнуть в недоступное иначе сознание убийцы и показать силу страсти человека, которая способна изменить ход истории.

А вот другая попытка мысленного постижения прошлого. В 1990 году Питер Акройд опубликовал огромную биографию Диккенса с семью беллетристическими вставками. В одной Акройд когда‐то где‐то встречает своего героя; когда первый называет себя биографом, второй насмешливо восклицает: “О, биографы! Биографы – это просто лишенные воображения прозаики”). Публикация вызвала скандал. Акройд оправдывал смешение жанров тем, что “Диккенс видел в действительности отражение собственного вымысла”, но при подготовке сокращенного (в мягком переплете) издания 2002 года беллетристические вставки изъял. Эдмунд Моррис, работавший над биографией Рональда Рейгана (1999) тринадцать лет и имевший доступ к своему живому герою, прибег к вымыслу, придумав пересекающегося с Рейганом “составного” персонажа. Для титулованного историка это было очень неожиданно, как будто бы он может использовать в биографии вымысел, когда ему вздумается.

С тех пор эти две манеры исторического письма подпитывают одна другую. Антония С. Байетт в сборнике “Об истории и историях” (2002) подмечает, что “современные историки вроде Саймона Шамы предпринимают… сознательные попытки восстановить повествование в истории” и что, напротив, “идея, что «вся история – вымысел», ведет к возрождению интереса к художественной литературе как к истории”[515]. Шаму также критиковали за то, что он делает упор на рассказе в ущерб аргументации.

Чейзу Робинсону, американскому специалисту по мусульманской истории, и выдающемуся английскому военному историку Майклу Говарду оставалось только добавить некоторые важные общие моменты. “Где провести черту, – задается вопросом Робинсон, – между документальным историческим повествованием, опирающимся на техники сторителлинга, обычно ассоциирующиеся с художественной литературой, и историческим романом, персонажи и сюжеты которого укоренены в событиях прошлого, особенно если у обоих работ общая цель – поучать, потешать или показывать то, что их авторы считают правдой?”[516] Говард просто отмечает: “Все мы покушаемся на истину”[517].

“Война и мир” – это, вероятно, лучший исторический роман (не самый популярный; это – “Унесенные ветром”)[518]. Первый вариант был завершен в 1863 году и частями, под заглавием “1805 год”, публиковался в 1865–1867 годах в журнале “Русский вестник”. Тогда же Толстой целиком переписал текст, и полное издание книги вышло лишь в 1869 году. Писатель несколько лет обдумывал идею исторического романа и остановился на войне с Наполеоном. Толстой сам воевал на Кавказе, на Дунае и в Крыму и стремился изучить природу и причины войны. Эйлмер Мод, один из первых биографов Толстого, указывал, что “Война и мир” – не исторический роман в истинном смысле, поскольку сюжет хранится в памяти поколения, к которому принадлежали родители автора. Сам Толстой говорил, что лучшие русские авторы [со времени Пушкина] свободно отступают от европейских художественных форм, и вообще отказывался считать “Войну и мир” романом, полагая своим первым художественным произведением “Анну Каренину”. Позднее, после череды религиозных обращений, он стал стыдиться обеих этих книг. “Война и мир”, говорил Толстой, – это “не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника”. Впрочем, он всегда был склонен к противоречиям и не дал собственного определения. (Не только Толстой отрекся от своих ранних работ: Гоголь в конце жизни отвергал и “Мертвые души”, и “Ревизора”.)

Еще в университете Толстой решил, что преподаватели тратят время на пустяки. Он считал богословие и мертвые языки таким знанием, которое ни один разумный человек получить не захочет. Особенно его раздражала история, обходящая стороной все действительно важное. “История подобна глухому человеку, отвечающему на вопросы, которых никто ему не делает”[519], – объявил он ошарашенному однокурснику, когда их за