Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

незначительную провинность посадили в университетский карцер. Чем глубже он изучал прошлое, тем менее доверял общепринятым версиям. “История была бы прекрасной вещью, если бы только она была правдивой”, – говорил он, но не с иронией, а с горечью.

К тому времени, когда Толстой взялся за сочинение будущей “Войны и мира”, он уже прославился как военный корреспондент, автор в первую очередь рассказов из Крыма и о казаках. В 1861–1862 годах Толстой путешествовал по Западной Европе и встретился с Виктором Гюго, только что закончившим “Отверженных” (книга, особенно батальные сцены, сильно повлияла на него). Вскоре после возвращения в Россию Толстой задумал написать собственный роман. Он беседовал с очевидцами французского вторжения 1812 года и много читал. В книге действует или упомянуто около 160 исторических фигур (из пятисот восьмидесяти персонажей). Толстой признавался, что стремится стереть границу между историей и вымыслом. Вначале, по его словам, он действительно хотел написать историю войны с Наполеоном, но если бы он взялся за дело без помощи вымысла, это принудило бы его “руководиться историческими документами, а не истиной”.

Вторая половина романа пронизана рассуждениями о войне, власти и истории. Эти поучения в основном малопонятны (в 1929 году Максвелл Перкинс писал Джону Голсуорси, что, читая роман детям, “не позволит пропустить ничего, кроме тех мест, где Толстой излагает учение о войне”[520]), – и в нескольких изданиях романа эти фрагменты целиком изъяты. В других, даже опубликованных при жизни Толстого, длинные отступления вынесены в приложения.

Второй эпилог отведен Толстым критике господствующих воззрений на историю. Согласно бытовавшей в XIX веке теории великих людей, ключевые эпизоды – это результат поступков “героев”. Толстой полагает это невозможным: такие поступки редко ведут к великим событиям. Те скорее есть итог меньших по масштабу происшествий с тысячами участников. “В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки, дающие наименование событию, которые, так же как ярлыки, менее всего имеют связи с самым событием”[521]. Мудр не Наполеон (“потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью”[522]), который думает, что он направляет историю, а Кутузов, знающий, что не нужно вмешиваться в неизбежный ход событий. Рассказывая о побоище при Бородине, Толстой объясняет:

И не Наполеон распоряжался ходом сраженья, потому что из диспозиции его ничего не было исполнено и во время сражения он не знал про то, что происходило впереди его. Стало быть, и то, каким образом эти люди убивали друг друга, происходило не по воле Наполеона, а шло независимо от него, по воле сотен тысяч людей, участвовавших в общем деле. Наполеону казалось только, что все дело происходило по воле его…[523]

Неудивительно, что Чехов в 1891 году написал другу [Алексею Суворину]: “Только не люблю тех мест, где Наполеон. Как Наполеон, так сейчас и натяжки, и всякие фокусы, чтобы доказать, что он глупее, чем был на самом деле”[524]. Но что такое книга Толстого: история (плохая ли, хорошая ли)? Публицистика? Или беллетристика? После выхода книги либеральная газета “Голос” задалась вопросом, позднее многими повторенным: “Что это такое? К какому разряду литературных произведений отнести его?.. Вымысел, чистое творчество или действительные события?”[525] Сам Толстой объяснял в письме редактору “Русского вестника” [Михаилу Каткову], что “сочинение это не есть роман и не есть повесть и не имеет такой завязки, что с развязкой у нее [уничтожается] интерес. Это я пишу вам к тому, чтобы просить вас в оглавлении и, может быть, в объявлении не называть моего сочинения романом”[526].

Любая критика Толстого, пытающегося предстать полноценным историком, не должна скрывать тот факт, что в самых “фантастических” фрагментах романа мы находим то, на что любой профессор-историк обменял бы свой пожизненный контракт: незабвенные сцены из жизни высшего света и военных в России начала XIX века. Дело не только в реалистичности батальных сцен (генерал и военный писатель Михаил Драгомиров советовал “Войну и мир” офицерам как незаменимое пособие). В сценах наподобие бесшабашного катания на санях, псовой охоты или танца Наташи Ростовой Толстой приводит блестящий пример социальной истории и демонстрирует глубокое понимание периода, о котором повествует[527].

Толстой рассказывает, что при приближении Наполеона к Москве горожане приходят в ужас, они в панике, но мы узнаем, каково им, не из архивов или других источников. Автор дает это понять, опираясь только на метафору улья:

Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.

В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.

Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы-грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами.

Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие