Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

что ГУЛАГ означает “Главное управление лагерей”, но со временем под этим словом стали понимать не только административный орган, управлявший концлагерями, но и саму советскую систему рабского труда во всех ее формах и разновидностях: “исправительно-трудовые” лагеря, штрафные лагпункты, лагеря для уголовников и политических, женские, детские, пересыльные лагеря и так далее[543]. В еще более широком смысле ГУЛАГ стал означать советскую репрессивную систему в целом – то, что заключенные называли “мясорубкой”: аресты, допросы, перевозку в холодных “столыпинских” или “телячьих” вагонах, подневольный труд, разрушение семей, годы ссылки, раннюю смерть.

Только в 1937–1938 годах – в апогее Большого террора – в лагерях погибло намного больше миллиона человек. Солженицына вдохновили многочисленные письма, полученные им после публикации “Ивана Денисовича” (хотя в то время он не мог назвать большинство своих источников – это было небезопасно). Тогда я только что поступил на работу в издательство William Collins, владевшее правами на публикацию книг Солженицына в Англии, и помню наш восторг с оттенком отвращения, когда мы жадно читали только что напечатанный первый том “Архипелага”: рождалась живая и очень важная, прежде тайная, история[544].

“Да, он разбирается в истории”, – отчасти в насмешку сказал первый президент Российской Федерации Борис Ельцин[545]. Но какого рода эта история? Что такое его книги: беллетристика, мемуары, политическая аналитика, документальная литература? Это не важно: советское прошлое оказалось на виду, как никогда не бывало прежде. Ко времени отъезда из Цюриха Солженицын собрал огромную коллекцию документов. “Приходится разбирать каждое сообщение по камешку, – объяснял он одному из первых своих интервьюеров, – помечать камни и отыскивать их снова, чтобы поставить на место. Я скорее каменщик, чем кто‐либо. Я, знаете ли, работал каменщиком”[546].

Тем временем в своем безопасном загородном убежище в Вермонте он регулярно работал по десять или двенадцать часов в день. С девяти лет Солженицын верил, что станет писателем, и к восемнадцати начал планировать большую книгу о гибели императорской России и первых годах советской власти. Более полувека спустя он напечатал “Красное колесо”: четыре длинных (более 5 тысяч страниц) романа в десяти томах – “Август четырнадцатого” (опубликован в 1971 году), “Октябрь шестнадцатого”, “Март семнадцатого” и “Апрель семнадцатого”. Тиражи, повторяющие успех его предыдущих работ, имел лишь первый том (книги выходили с примечаниями и обширной библиографией), а последний еще не переведен на английский язык. Даже Майкл Скэммел, самый известный биограф Солженицына, признал, что “история и полемика преобладают над беллетристикой, и для нерусских читателей проблемы, о которых идет речь, не оправдывают усилий по их освоению”[547]. Повествование, полное архаизмов, выспренностей и искусственно звучащих диалогов, соседствует с газетными вырезками, долгими биографическими отступлениями и другими экспериментами в духе Джона Дос Пассоса.

Великий писатель-реалист превратился в унылого, упрекаемого в перерождении в закоренелого озлобленного националиста, монархиста, славянофила, даже юдофоба. Как часто бывало с ним прежде, он будто стремился походить на своего кумира Льва Толстого – теперь в роли учителя жизни. И, как и в случае Толстого, морализаторство Солженицына выглядело странно: его первая жена Наталья Решетовская рассказывала об изменах бывшего мужа. Тот объяснял ей, что новая любовница нужна ему, чтобы получить новый материал для работы: “Ты помогла создать мне один роман, позволь ей помочь мне создать другой”. Необычный, даже уникальный случай: писатель заводит романы, чтобы описывать их в своих романах.

В 1990 году Солженицыну возвратили советское гражданство, и четыре года спустя он со второй женой уехал из Америки и поселился на западе Москвы. Солженицын продолжал сочинять стихи и рассказы, писал мемуары и даже вел телевизионное ток-шоу, но производил в основном впечатление старика-ретрограда, клеймящего бесплодную западную культуру и сетующего на разочаровавшую его постсоветскую Россию. Солженицын жаждал сильного государства и возвращения к традиционным ценностям. В 2007 году президент Путин нанес ему визит, их взгляды совпали. В августе следующего года 89‐летний Солженицын умер от сердечной недостаточности.

В 2010 году российское правительство одобрило публикацию специального, для школьников, издания “Архипелага ГУЛАГ” – и пособие для учителей, в котором говорилось, что Сталин, стремясь модернизировать страну, действовал совершенно в ее интересах. В 2008 году на телеконкурсе [“Имя России”] (проголосовало более 50 миллионов человек) Сталин в ходе голосования долгое время претендовал на третье место (после Александра Невского, националиста, жившего в XIII веке, и реформатора Петра Столыпина, убитого в 1911 году). Тем временем в Москве в 2018 году был поставлен памятник Солженицыну. В своем панегирике по случаю столетия со дня рождения писателя Майкл Скэммел подытожил: “Он сделал больше любого другого человека для того, чтобы поставить советское государство на колени”. Ни один другой писатель не имел такого влияния на ход истории.

Мы продолжаем задаваться вопросом, какого рода историю дает нам беллетристика. Литературный задира Владимир Набоков, всегда готовый к бою, писал:

Неужели кто‐то еще наивно полагает, что из тех пухлых бестселлеров, которые нам на каждом шагу подсовывают книжные клубы под видом исторических романов, можно что‐нибудь узнать о прошлом? Можно ли доверять той картине помещичьей Англии с баронетами и садовой архитектурой, которую оставила Джейн Остен, если все ее знания о жизни ограничивались гостиной священника? Или “Холодный дом”, фантастические сцены на фоне фантастического Лондона, – можно ли считать его очерком жизни Лондона столетней давности? Конечно, нет. То же самое относится и к другим романам. Истина состоит в том, что великие романы – это великие сказки[548].

Допустимо и теперь встать на его сторону, но, в сущности, Набоков проиграл, и мы можем оставить его махать кулаками на пустом ринге. В 2008 году Джилл Лепор на страницах New Yorker рассуждала: “Историки и романисты – родственники. Но они скорее братья, бросающиеся едой, чем сестры, меняющиеся одеждой”[549]. История, утверждает она (подразумевая не само по себе прошлое, а рассказ о нем), – “долгий и бесконечно интересный спор, в котором факты – всё, а повествование – все остальное”. Заканчивает она так: “В известной мере история – это антироман, двойник романа”.

В 2017 году, продолжая дискуссию, Хилари Мантел посвятила свои Ритовские лекции (Би-би-си ежегодно предлагает какому‐нибудь крупному деятелю сделать ряд выступлений на определенную тему) прояснению вопроса писания о прошлом – в виде беллетристики ли, “истории” ли. Но, как Мантел быстро обозначила свою позицию, “история – это не прошлое, а метод, который мы разработали для упорядочения своего невежества… Вот что остается в сите, когда через него текут века”[550].

Но даже в этом случае, утверждала она, доказательства всегда частичны, а