Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы. Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое-где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где‐нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую‐нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.

Так пуста была Москва…[528]

Перечень крупных авторов исторических романов, “литературных” и “популярных” (даже если ограничиться недавним временем и теми из них, кто писал по‐английски), можно начать так: Мэри Рено, Роберт Грейвз, Аня Сетон, Дафна дю Морье, С. С. Форестер, Пол Скотт, Розмари Сатклиф, Джин Плейди, Мэри Стюарт, Уильям Голдинг, Джордж Макдональд Фрейзер, Дороти Даннет, Джорджетт Хейер, Патрик О’Брайан, Кормак Маккарти, Тони Моррисон, Говард Фаст, Клин Маккалоу, Бернард Корнуэлл, Барри Ансуорт, Берилл Бейнбридж, Дж. Г. Фаррел, Томас Кенилли[529], А. С. Байетт, Пэт Баркер, Филиппа Грегори, Питер Акройд, В. Г. Зебальд (он смешивал жанры под одной обложкой), Гор Видал, Джойс Кэрол Оутс, Мелвин Брэгг, Пенелопа Фицджеральд, Маргарет Этвуд, Роуз Тремейн, Питер Кэри, Роберт Харрис, Себастьян Фолкс, Йен Пирс, Себастьян Барри, Сара Уотерс, Эндрю Миллер, Хелен Данмор. Список уже огромен, а ограничивать его англоязычными романистами слишком жестко. Хочется включить в него и романы Элены Ферранте, и удивительный портрет Симона Боливара в романе “Генерал в своем лабиринте” Габриэля Гарсии Маркеса, и тридцать стихотворений в прозе (из “Мерсийских гимнов”, в значительной мере основанных на образах VIII столетия) Джеффри Хилла, и многое другое.

В 1973 году была опубликована целая книга, авторы которой составили перечень того, что они считали “лучшими произведениями, поскольку их литературное совершенство, читабельность и историческая ценность могут быть измерены”[530]. Эта компиляция, выстроенная по хронологии, а затем по топографическому принципу, охватывает 6455 работ.

Анализируя развитие жанра, не только Дьердь Лукач, но и такие критики, как Фредрик Джеймисон и Перри Андерсон, утверждали: исторический роман прошел несколько этапов[531]. По их мнению, он зародился как продукт романтического национализма. Вальтер Скотт (как ни странно, любимец Лукача) ввел в оборот эпическую костюмированную драму. Его сюжеты отражают борьбу добра и зла. Толстой достиг другого уровня реализма. Он соединяет жизнь общества с частной жизнью персонажей, но искажает исторические свидетельства, если они несообразны с его задачами.

Усилиями Бальзака и Стендаля, Золя и Дюма во Франции, Райдера Хаггарда и Бакена в Англии исторический роман приобрел множество регистров: он бывает не только “интеллектуальный” и “низкопробный”, но варьируется в широком диапазоне между этими крайностями, что отличает его от других повествовательных форм. Теперь исторический роман уже не преследует цели строительства нации и может быть просто развлечением, но этот жанр преобладает над всеми другими видами повествования вплоть до эдвардианской эпохи – если иметь в виду Форда Мэдокса Форда, Анатоля Франса, даже Конрада. Двадцать лет спустя, в межвоенный период, исторический роман вышел из моды: Первая мировая война лишила войну и высокую политику прежнего очарования и сделала мелодраматичность такой прозы смехотворной, даже безвкусной. А появление модернизма выдвинуло на передний план сознание совсем другого типа. Лишь в Соединенных Штатах жанр исторического романа не считался упадочным, и Фолкнер (со своим “Авессалом, Авессалом!”), и Томас Манн (после того как обосновался в Америке), и Торнтон Уайлдер добились значительного успеха, в то время как “Унесенные ветром” сметали все на своем пути.

Вторая мировая война (хотя существует несколько исключений – “Орландо” Вирджинии Вулф, “Марш Радецкого” Йозефа Рота) усилила предрассудки Первой. В коммерческом отношении жанр сохранил популярность (в одном каталоге того времени перечислено более 6000 новинок), но награждение Маргерит Юрсенар в 1951 году престижной литературной премией Prix Femina (за книгу о римском императоре —“Воспоминания Адриана”) было событием совершенно неожиданным. В 1960 году появился “Гепард” Лампедузы, представлявший собой с точки зрения Лукача такое сплетение исторического и экзистенциального, на который вообще только способен этот жанр. Примерно в то же время Нагиб Махфуз в “Каирской трилогии” проследил историю буржуазной египетской семьи с 1918 года до национализации Суэцкого канала [в 1956 году]. По мере приближения рассказа ко времени обретения Египтом независимости, вымышленные персонажи сплетаются с историческими[532].

Получилась необычная троица: асоциальная полубельгийка, покойный сицилийский аристократ и безвестный египтянин, но около тридцати лет эти трое были настоящими бриллиантами среди безделушек. Затем, в начале 1970‐х годов, произошла трансформация, и в наши дни исторический роман представляет собой весьма уважаемый жанр, в котором пробует себя большинство крупнейших беллетристов. Но старые традиции отброшены: прошлое может свободно переплетаться с настоящим; в повествовании вправе появиться и сам автор; исторические личности могут занимать центральное, а не подчиненное положение; сюжет может противоречить историческим фактам; концовок может быть несколько. Безусловно, писатели из стран Латинской Америки и Карибского бассейна по‐новому интерпретировали прошлое – от Алехо Карпентьера до Габриэля Гарсии Маркеса и Марио Варгаса Льосы. Лучший роман Варгаса Льосы “Война конца света” (1981) – о бразильском восстании в конце XIX века, приведшем к гибели более 15