Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

в эпоху ручного набора!) и однажды, испытав прилив творческой энергии, провел в кабинете двадцать шесть дней, ни разу не выйдя оттуда. Золя высоко ценил его “неряшливое творчество”, в целом поразительно высокого качества, и он не никогда не сомневался, что Бальзак пишет историю, а не просто беллетристику.

Бальзак, убежденный, что “романы – частные истории народов”, задался целью охватить всю историю человеческих достижений, “всеобщего просветления”. В предисловии к “Отцу Горио” (1835) Бальзак объявил, что “общий план… обязывает [автора] изображать все… точно так же, как он пытается изобразить человеческие чувства, социальные кризисы, добро и зло, всю мешанину цивилизации”. Тем не менее он никогда не углубляется в прошлое далее года своего рождения, единственным исключением является его дань уважения Куперу, роман: “Шуаны, или Бретань в 1799 году” (1829) о повстанцах-роялистах сразу после Французской революции. (Это первый роман, который писатель напечатал под собственным именем.) Карл Маркс сказал о Бальзаке: “Он был такой великий романист, что многие его персонажи достигли своего полного развития только после его смерти”[504]. На смертном одре Бальзак звал врача, которому мог доверять, Ораса Бьяншона: “О да! Мне нужен Бьяншон! Бьяншон мог бы меня спасти!”[505] Загвоздка в том, что звал он вымышленного персонажа из “Человеческой комедии”. Рассказ, похоже, вымышленный, но он демонстрирует уверенность Бальзака в том, что его персонажи его переживут.

По мнению Эдит Уортон, “новым у Бальзака и Стендаля было то, что они рассматривали каждого персонажа прежде всего как продукт определенных материальных и общественных условий, что он был таким или такой из‐за призвания, которое он преследовал, или дома, в котором он жил (Бальзак), или общества, в которое он хотел попасть (Стендаль), или акра земли, которого он жаждал, или влиятельного или модного человека, которому он подражал или завидовал (и Бальзак и Стендаль)”[506]. Некоторые выдвигали даже более серьезные претензии. “Художественная литература – это история, человеческая история, или это ничто, – писал Джозеф Конрад. – Но это и нечто большее; она стоит на более твердой почве, опираясь на реальность форм и наблюдение социальных явлений, в то время как история основана на документах, чтении печатных и рукописных текстов, то есть на впечатлениях из вторых рук. Таким образом, вымысел ближе к истине. Но оставим это. Историк может быть и художником, а романист – это историк, хранитель, держатель, толкователь человеческого опыта”[507].

Но какую именно действительность раскрывают эти писатели? Не все считали их историками. Томас Карлейль мог прислать тележку фолиантов Диккенсу, чтобы помочь тому с черновиком “Повести о двух городах”. Золя выяснил, что таскавшие рудничные вагонетки лошади живут и умирают под землей, и упомянул эту деталь в “Жерминале”. А Толстой мог советоваться с хранителями русских архивов, но главной его задачей было рассказать хорошую историю, не обязательно основанную на фактах или их верной передаче.

Большинство авторов исторических романов согласится, что их творения – выдумка, и даже если в них фигурируют “настоящие” люди, авторы могут придумывать, что те делают и говорят. Писатель Томас Мэллон подводит итог: “Принятие решений относительно фактов, применяемое при сочинении основной массы исторической беллетристики – когда что изменить, когда что оставить в первозданном виде, – некодифицировано и неточно, шкала эта очень подвижна и всегда является довольно скользкой”[508]. Когда в 1975 году вышел роман “Рэгтайм” (действие происходит в 1902–1912 годах, главным образом в Нью-Йорке и окрестностях), его автор Э. Л. Доктороу объяснял интервьюеру: “Эта книга – ряд встреч, которых никогда не было”. У нас нет доказательств, что Дж. П. Морган когда‐либо обсуждал перевоплощение с Генри Фордом, как описывает Доктороу. С другой стороны, путешествие Фрейда и Юнга в Америку документально подтверждено – как и тот факт, что они побывали на Кони-Айленде. А действительно ли, продолжал интервюер, Фрейд и Юнг проплыли в лодке через Тоннель Любви, как сказано в романе? “Теперь да”, – ответил Доктороу[509]. Джон Апдайк упрекал Доктороу в том, что тот “играет беспомощными мертвыми куклами”, но тот ни о чем не сожалел. “Историк расскажет вам, что произошло, а романист – каково это было”, – сказал он. Это совсем разные разряды истории.

В 1981 году великий французский историк Эммануэль Ле Руа Ладюри напечатал сборник эссе, одно из которых посвятил оценке исторической точности романа Бальзака “Сельский врач”. Действие этого раннего романа происходит неподалеку от Гренобля, в Дофине, пограничном регионе на юго-востоке Франции. Ле Руа Ладюри, прославившийся книгами о жизни во французских деревушках в разные эпохи, начал с критики знания Бальзаком местного диалекта, экономики и географии, однако “все это не имеет значения”, поскольку, “несмотря на эти упущения, главное, как всегда у Бальзака, есть с самого начала”[510]. Мы видим водяную лесопильню с ее широкими деревянными желобами и складами ободранных еловых стволов; ветхие лачуги рабочих, контрастирующие с домиками зажиточных крестьян; виноградные лозы, опутавшие изгороди и заборы, обвившие невысокие вязы, листва которых идет на корм скоту, висящие над дверьми плетенки, в которых сушатся сыры. Бальзак справился с задачей. “Дотошный современный антрополог пришел бы в ужас от смеси нелепиц, произведенных этим методом, – пишет Ле Руа Ладюри, – но тогда, когда писал Бальзак, дотошных антропологов еще не было”.

В числе главных героев книги – Пьер-Жозеф Женеста, отставной военный, поселившийся в доме доктора Бенаси (и одновременно мэра), который за десять лет привел деревню к процветанию. Автор рисует идеализированную картину того, чего можно достичь на путях дальновидного альтруизма, но Бальзак пишет взвешенно: деревня очень необычна, и подлинная убогость таких мест остается в тени. Другие сведения представлены полностью. “Когда речь заходит о воссоздания уклада и антуража, – признает Ле Руа Ладюри, – Бальзак снова становится надежным и опытным наблюдателем. В описании интерьера… равных ему нет”. И что с того, если романист, кажется, не знает, что Альпы по большей части покрыты снегом или что крыши в его деревне представляют невозможную смесь гонта из Альп, черепицы из Прованса, сланца из Анжу и соломы отовсюду? Мастерские, основанные доктором Бенаси, работают на полную мощность, и, однако,

примерно после 1815 года жители Альп, как правило, спускались с гор, а не поднимались… Бальзак не обращает на это внимания. Игнорируя все законы исторической гравитации, он постановляет, что новые предприятия, которые его верное наблюдение за действительностью подсказало его писательскому воображению, будут расположены на полпути в горы. Автор, в утопической тональности, буквально превозносит экономическое развитие сельских областей, в самом деле имевшее место в 1815–1835 годах…

И так далее. Маститый историк