Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918 - Х. Д. Семина

– Ну, что ты, какая там комната! Крошечный чулан, даже без окна. Нет, мы сейчас позавтракаем и поедем обратно. К вечеру приедем в Мерденек и там переночуем. А завтра к обеду будем в Соляных Ломках. У меня там великолепные три комнаты. В остальной части дома помещается полевой телефон и какая-то команда связи. К сожалению, эта стоянка всего-навсего на несколько дней. Мой транспорт пойдет в Ольты, где мы и будем работать. В Ольтах стоит несколько полевых подвижных госпиталей. Когда ты поправишься и захочешь работать, то у тебя будет большой выбор; можешь в любом из этих госпиталей работать.

Не успели мы кончить наш завтрак, как подошел хозяин и сказал, что из одного номера уезжает «барыня», и номер освобождается. Мы после завтрака поднялись на второй этаж и спросили у лакея, где комната, которая освободилась. Он показал на открытую дверь, из которой уборщики выносили бутылки прямо в фартуках. Это была целая коллекция бутылок пивных, винных и от шампанского, и разных других. В открытую дверь шел сизый табачный дым и смешанный приторный запах духов и разных крепких напитков. Мы спустились обратно в ресторан, чтобы выждать, пока комнату почистят и приведут в порядок. На другой день мы выехали в Ольты. Погода была прекрасная, солнце, тепло! Когда же выехали из крепостного ущелья в открытое поле, то всюду, куда хватал глаз, расстилалась молодая травка нежным зеленым ковром. В этот день мы доехали только до Мерденека. Но ехать дальше Мерденека не могли; единственная дорога была вся забита подводами, конными людьми, вьючными лошадьми и ослами. Мы очутились в хвосте этой вереницы. Муж пошел узнать, в чем дело, но когда вернулся, то сказал:

– Выходи! Идем искать место для ночлега.

Мы выбрали самый большой и по виду богатый дом, зашли в него и спросили комнату, чтобы переночевать. Хозяин оказался богатым молоканином – владельцем большой молочной фермы. Я первый раз увидела такое благоустроенное хозяйство. Около ста породистых коров стояли в отдельных, для каждой из них, чистых, теплых стойлах. Коровник – кирпичное, длинное здание, крытое железом, с цементным полом и сточными канавками для нечистот.

– Хорошее у вас хозяйство, – похвалил муж.

– Да ничего! Слава богу, жаловаться не на что! Живем – ни в чем нужды не видим. Место здесь для молочного хозяйства хорошее; на десятки верст тянутся луга. Да здесь не я один держу коров. Все, почитай, жители этим делом занимаются. Только мое-то хозяйство побольше, чем у других.

– А как насчет сбыта молока? – спросил муж.

– Мы молоко не продаем. Мы выделываем масло и сыр. А сбыт такой, что не успеваем выделывать, моментально все раскупают.

Мерденек стоит на краю широкой плоской луговой долины реки, которая весной разливается на десятки верст кругом. Улицы селения и дороги тоже тонут чуть не на аршин в жидкой грязи. В домах тоже сырость, а плотина, по которой проходит единственная дорога на Ольты, становится почти совершенно непроезжей и непроходимой для животных и пешеходов. Когда мы с мужем подошли к этой плотине, там стон стоял от ругани и криков: казалось, что все кричат друг на друга и все ругают друг друга. В несколько рядов безнадежно застряли в этой жидкой и липкой грязи десятки двуколок, обозных фургонов, зарядных ящиков и чья-то бричка, из которой лошади были выпряжены, а солдат-кучер стоял около в грязи выше колен. Несколько двуколок лежали на боку; тут же лежала дохлая лошадь, у которой торчали из грязи только бок да голова. Десятки солдат, утопая в грязи, таскали камни и бросали на дорогу. Вон еще тянут за повод лошадь, у которой задняя нога висит, как плеть. Мимо нас прошел офицер. Муж спросил, почему не вызовут саперов.

– Да ведь я и есть сапер! А это мои саперы-солдаты работают. Да что поделаешь? Материалов нет, а вода подошла к самой плотине. Вот, навалили больших камней в эту аршинную жижу, а теперь лошади ломают ноги! Пришлось уже нескольких пристрелить.

Уже вечерело. Солнце было низко. С долины потянуло еще больше сыростью, и надвигался туман. Несмотря на крики и массу людей, где-то в кустах пела птичка.

– Пойдем в дом. Сыро, простудишься! – сказал муж.

Когда пришли в комнату, босая дочь хозяина зажгла висячую лампу и спросила:

– Будете пить чай?

– Да. Пожалуйста, дайте самовар и что-нибудь поесть: мы голодны…

Эта же девушка принесла кипящий самовар, а сама хозяйка принесла масло, сливки, свежий швейцарский сыр и великолепный домашний хлеб. Но теперь, когда окна были закрыты, я поняла, что от всего пахло коровами, парным молоком и навозом.

Рано утром пришел Ткаченко и сказал, что можно ехать, дорога очищена. Мы выпили чаю и поехали. Саперы, оказалось, работали на дороге всю ночь. Они сгребли с плотины жидкую грязь, убрали большие камни и сделали дорогу пригодною для движения. Исправлена была только одна сторона. На другой все еще стояли подводы, увязшие в грязи, и лежали убитые лошади. Поэтому пропускали по очереди, то от Ольт, то со стороны Карса. Наконец, и мы переехали эту страшную плотину, стали подниматься в гору и скоро въехали в большой сосновый лес.

– Вот как я боялся за своих коняк! – говорил Ткаченко. – Сколько там загубили добрых лошадей! Навалили в грязь камней по несколько пудов как попало и думали, что починили дорогу. Животная не видит под грязью, куда ей ступить! Ну и попадает ногой между камнями. И сколько их там ноги поломали!..

Лес, в который мы въехали, подходил к самой дороге и был так густ, что сразу стало темно, точно в сумерки. Запахло сыростью и грибами.

– В этом лесу прячется много турок. Были нападения на обозы и небольшие группы солдат. Это отставшие от разбитой турецкой армии. Они боялись выйти из леса и сдаться в плен. До жуткости исхудалые, оборванные и одичалые, они нападали ради хлеба и одежды. Были посланы наши команды, и их выловили. Теперь в лесу их больше нет! – закончил муж, видя, что я со страхом отодвинулась от края и прижалась к нему.

– Что, барыня, напужались? – оборачиваясь к нам спрашивает Ткаченко. – Не бойтесь! У меня есть винтовка. Там, позади вас, под вещами. Вот только не знаю, где патроны?

Муж вынул револьвер и держал его в руке.

– Вот видишь, пожила дома и стала трусихой. Не бойся, теперь никого уже не осталось в лесу: всех выловили. Да теперь и тепло стало, и если еще кто остался, то и