Мирослав – князь Дреговичский - Эдуард Мартинович Скобелев

на виду, особно бес-печливая словень. Заложен Дом Олгом, сыном Свято-славлим, еще в отроческих летех, и строили десять лет поляне и деревляне, сосуды для треб, злато и самоцветы для украшения от руси и тиверей; мнозие племёны почтили Дом своими дарами, и болгаре, и моравы, и ле-хи. Быша воздвигнут на тёсаных столбех из черного ка-меня; вежа с помостеми и перилами, крыта медяным накатом; жертвенник белокаменный, кумиры серебряны, литы по изложницам Ступой, ильменьским волхвом, а всего сорок кумиров. Прежде чем запалити, ограбили христы святище, растащили его владение: не сыскалось на пепелище ни единого кумира. И взнялась неистовая смута по Кыеву, и ходили воеводы, утишая гражаней; иных убили, иных расточили по темницам. И мя схватили, тати: пристукнул было некого богоот-ступеца клюкою за нечестивую речь. Скрутили вервием и бросили в яму с водою по колено. Ни пити, ни ясти, думал, отойду ужо света, але не скорбел о себе, о чадех малых мыслил и добрых моих семейницех – что с ними? Видел, и их похватали и покидали в воз волочай-кины выметки; пожить, яже сыскалась в клети, растащили; благо, что книжия и летописания, томим предчутьем, отправил прежде сородичем к брату Пересвету в Менесь. Больно, больно глаголити. Сице судьба распорядилась: вчера был среди нарочитых мужей, и князи наперебой справлялись, здоров ли, сёння повергнут в грязь, и всеми забыт. Се имя жизни; блажен умерший до своего позора и унижения; але не назову Счастливецем миновавшего напасти: иная нищета его дней. Сидючи в яме, не взроптал на бозей: человецеыи творимо доброе и злое; заступничества не просил, утешался вещими словеми волхва Водимы: «Нет мира промеж боземи, пакуль нету промеж людьми, им жертвующими».

Тяжко стояти, злой дух искушает: погоди, само обойдется; а ведь не обходится николи. Уклоняющийся тягот уклоняется жизни. И что сомнение? Краса сущего – в переведанье силою; сдюжити, перестояти, одолети ворога явного и тайного, превозмочи усталость и страх и добитись правого и желанного, како бы ни преобразилось, – радость земная, торжество достойного. От бозей почати и к богам придти, сохранив от челове-ца, – искупление за муку дней присно и во веки, въяв-ление Могожи и познание ее. Вразумлял ся, угасая в бессилии: что есть во днях, кроме радости? она суть и смысл всего сокровенный. Дерзати, доколе возможно, се радость, а большей нет. Радоватись, чтоб не печалити, – тут межа человецей. Але ведь и радость разнится в ду-шех. Изрекаем, а к Истине ближе, когда молчим.

Засыпали мя землицею и ужо засыпали, однако спасся, ибо не терял терпения и дух испустити не поспешал. Донесли Володимиру о мече Святославлем, и про-будися на миг в нъ совесть, взнегодовал на дотошных прислужецей. Вытащили мя, обмыли колодезьной водою, раны снадобьем смазали, одежду приискали, пити и ясти поднесли, сбирайся, говорят, к Володимиру. Аз же прошю показати моих чад, что (с ними) сотворили? И дали коня, и поехал с провожатыми к Вышгороду. На полдороге свернули в лесье, за лесьем остережье – вежа за частоколом, у ворот сторожа верхами, и главный средь них Ферлавь, варяжин, христившийся триждь: в Царь-граде, в Корсуни и в Кыеве. Не пропустил, заспорил с провожатыми, мне же недосуг ожидати – шасть в вороты; кто знает надумье судьбы в следующее мгновенье? Что отложишь, почти николи не сбудется. Мати моя, Могожь, заступница правых, ужасное отверзлось! Дыхом не дыхнуть – полон двор и конюшня страждущих – жены, и дети, и старики. Все домочадцы не отрекшихся, схвачены в Кыеве, вторую седмицю взаперти; окромя репы, ничего не дают, огнь возжечи велят, а воды – по ковшу на брата за долгий день, азыскал своих в околевающем сем улье, больно зрети несчастных. И вот вести: умре младшая дщерь Оленя; животик распучило, ручки-ножки задубели, синюха по лицу и горлышку – и конец. Сторожи-христы свирепы, пристанешь с нужею, прибьют; погребенье воспретили, забрали Оленю в мешок да и закопали в лесье, яко падаль; человечьему телу, божьей плоти мыслящей, каково во червех изводити ся? Се поругание, забвение красоты жизни, подлость и стыденье памяти. Дам волю гневу – паду под мечеми, едва поразив одного из нечестивых; они же того ожидают; и се скрип зубовный – мое дерзанье и ясная ненависть без предела – залог моей перемоги.

Вывел отца-старца, противных и чадушек, да разве возликуешь, коли округ страдания? Детки малые бегут следом, цепляются за порты, просют хлебушка – разрыв души голос голодного.

Сице возвернулись домови; ночь – и гонец от князя с двумя плетеными ларями при свече. В одном меч мой, платье велможное, шапка, подбитая соболем, са-пози мягкие, опоясье с серебряной застежей; в другом ларе – мясы копченые да хлебы, да вины заморские, да сласти корсуньские – виноград сушеный, орехи и прочее, чему нет названия на языке моей бедности. Заглаживает князь кривду, а мне обида еще пуще; грызут чады хлебушек-то, а у мя слезят очи: во родной земле гонимы и побиваемы – за что?

Заутре ко князю; поморили на подворье, впустили в ожидание. В светлице всё чернецы, немчура смугля-ная. Кликнули мя в Стольную палату. Вот и писцы сидят, а пусто. Вот и окны, набраны желтым корсуньским стеклом, отворены настежь, а дышать нечем. Прежде-то княжье седалище осенял серебряный Перун, отлитый и отверстанный Ступой, – с тяжкой мыслию старец, в одной руце – пук стрел, во другой – сноп жита, живые колосы. Ныне вместо кумира распятие – жертва, измученная истязанием, холодный мертвец, исход человеца в сем беззастенчивом мире. Экая нелепиця посеред злата и шемаханьских коврищ, и светильников из турьих рогов, оправленных в самоцветы: вот один пронзенный искатель правды, и всякий другой приимет неотвратимо подобную же казнь. Пугают Христом: се доля праведника серед поклоняющихся словем о праведности.

И вошел великий князь, смур и сутул, движенья не властеля, но заговорщца; постаршел, посивела брада, запали очи. Рече: «Что поклон? Не все ли равно от такой чести? Друг мне – возлюбивший Христа, иной недруг». Аз не удержал гнева: «Вчера был другом кланявшийся Перуну и Влесу. Справедливо ли мордачити за верность своим богам? Или не ты учил верности? Рубишь опоры стола своего, потакая иноземцу, у него же иное на уме, и мера иная; кто больше даст, тому и слу-жити горазд». Рече Володимир: «Остановити ли пущенную стрелу? Идеже много бозей, много голов, полагающих ся первыми. Великому же царству без единой воли не быти. Явися свет, а вы всё впотьмах. Противитесь в блуждении духа. Или не отец Еам любящий,